Любимое развлечение
Так мы дотащились до устья. Встали на основной речке напротив устья ручья на высокой ровной площадке высокой поймы. До чего же красивое оказалось место – густой сосновый лес за спиной, широкие глубокие плесы по обоим сторонам ручья. И в речке рыба покрупнее хариуса – ленок.
Стерх
Мы отдохнули, устроили банный день, порыбачили под перекатом, сходив вверх и вниз по речке… И сходили в маршрут вверх по реке на обнажение с трубкой «Обнаженная». Набрали образцов кимберлита с коренного скалистого выхода, пробу на геохимию, промыли шлихи…
Интересный эпизод у нас произошел по дороге к трубке.
Мы шли по хорошо выраженной тропе, день был ясный, солнечный, теплый. Тропа была в тени деревьев, в глазах рябило от пробиваемой солнечными лучами листвы и я не сразу понял, что движется впереди медленно уходя от меня…
Глаза заметили это движение, но мозг не сразу понял и отобразил… Что-то серое и крупное… Заяц? – Была первая мысль. Да, нет… Что-то крупное… Осел? – почему-то подумал я, – вон как круп переваливается сбоку набок… Да откуда здесь осел? – тут же подумал я. Вскинул малокалиберку с оптическим прицелом… Не сразу, но понял, уж очень было неожиданно… Журавль! Пегий какой-то… Высотой с меня. Стерх!
Я держал его на мушке… Секунда… Две… Три… Нет, выстрелить я не решился… Пусть живет… Журавлей в районе было так мало, что я не видел ни одного, даже в воздухе. Только в отчетах в главе «Физико-географический очерк» упоминалось – присутствуют в незначительных количествах. Из уважения к нему, мы подождали, когда он скроется в кустах и пошли дальше, обсуждая встречу.
Мы сделали всю намеченную работу, и только тогда я связался по рации с начальником и передал о завершении работ и открытии трубки. И, конечно, он спросил, почему я ее не поковырял. – А чем и с кем? – спросил я. Но я чувствовал, что он доволен.
Он тут же заказал вертолет и прилетел сам, привезя магнитометр и двух опытных работяг-горняков. Мы прорубили на участке сгущения растительности крестообразный профиль и магнитка сразу показала повышенные значения магнитного поля непосредственно выше сгущения растительности. От центрального профиля мы прорубили параллельные профили и расставили пронумерованные, заранее заготовленные, пикеты-колышки. Затем прошли по пикетам с магнитометром и, занеся показания магнитометра в журнал, уже в лагере вынесли показания прибора на миллиметровку. Вырисовалась четкая округлая магнитная аномалия небольшого размера. Так Осташкин научил меня намечать профиля, расставлять пикеты и проводить наземную магнитную съемку, за что я был ему очень благодарен.
Впоследствии, я научился делать всю эту работу одновременно – впереди шел идущий с топором и намечал профиль затесами, за ним тянулся, привязанный к нему провод нужной длины (25 или 50 м) и я, крикнув: – Стой! – ставил колышки-пикеты и подписывал их. Затем я проходил по профилям с магнитометром, делая периодически замеры на контрольной точке.
Шурф
А в центре аномалии был задан шурф, горняки быстро вскрыли элювиальные суглинки до мерзлоты и принялись долбить мерзлоту. Мы отмыли выбранную породу в ручье и набрали целый кулек минералов-спутников для коллекции, а сапоги наши покрылись тонким голубым налетом.
В Батагай полетела радиограмма: – Найден «Ящик»! Осташкин был очень доволен – наконец-то нашей партией был открыт новый счет, ведь последние годы были безрезультатны…
А горняки «проходили» сантиметров по сорок за день, ведь долбить мерзлоту это все равно что долбить камень. Пробовали прогревать костром, но это мало помогало. Вечером горняки калили на костре кончики ломов до бела и оттягивали их, вытягивая и заостряя. И мерзлоту скалывали по чуть-чуть, откалывая по щебеночке и делая выемку-канавку по краю днища шурфа. Затем откалывали по щебеночке от бровки канавки. Тяжелая это работа, не каждому по плечу. Лом тяжелый, я бы выдохся на втором ударе.
За несколько дней, да, нет, не за несколько, побольше, прошли метра три, шурф совсем сузился, а коренных все не было. Суглинок с дресвой кимберлитов постепенно перешел в галечно-щебнистые песчаные зеленовато-серые суглинки с отдельными глыбками брекчии, но до коренных дойти было уже невозможно. Они, вероятно, были на глубине 7—8 метров, кто их знает… На этом с шурфом было закончено.
По завершению работы полагалось укрепить в шурфе слегу с надписью названия трубки и годом открытия. Осташкин срубил длинную листвяшку, зачистил, вырубил у основания Г-образную выемку и разговор зашел о названии. Первое слово было мое – кто открыл, тот и называет. Я хотел назвать КАТЕРИНА – в честь жены, мамы и бабушки («домашний ку-клукс-клан» я шутил).
– Ну, что еще за женские названия… – возразил Осташкин. – Давай назовем КОСМОС – ведь наши работы проходят под названием Космоаэрогеологические и даже экспедиция переименована в КАГЭ. А найдешь следующую, назовешь еще как-нибудь.
Просьба начальника – приказ для подчиненного. Так трубка получила название «Космос».
– А как там с заверкой фотоаномалии на Улах-Муне? – как-то поинтересовался я.
– Да заверим… – как-то неопределенно ответил он. – Надо геохимию провести… покопаться еще…
Я так ничего и не понял. Их там на участке человек десять, если не больше. Чего тянуть. чего копаться, при чем тут геохимия… Но расспрашивать дальше постеснялся.
Осташкин заказал вертолет и улетел на Улах-Муну, забрав горняков и Жадобина (все равно это был не работник, а на большом лагере он бы пригодился как радист, хотя и был глуховат). Мне он оставил двух рабочих, прилетевших с вертолетом, и один горняцкий ломик, который я выпросил. Мне поручено было собрать и обработать металку по проделанной сети пикетов. Мы собрали пробы (по горсти элювия из закопушек на пикетах) в шламовые мешочки, я просушил их и, просеяв через стопку сит с отверстиями разного диаметра, пересыпал тонкую фракцию в пакеты из крафт-бумаги. Составив ведомость, вложил ее с пакетами в ящик из под консервов, заколотил его, обтянув по краям тонкой проволокой, и надписал: «м/м в Москву». Это заняло несколько дней.
Выйдя в эфир, я сообщил о проделанной работе. Что дальше?
– Попробуй вскрыть контакт трубки с вмещающими, – сказал начальник и я понял, что он не знает, чем меня занять.
– А что с фотоаномалией? – вновь поинтересовался я. И он опять пробурчал что-то про геохимию.
Поскольку приказы не обсуждают, я поставил ребят на копку шурфа, но, жалея их бесполезный труд, попросил проходить хотя бы сантиметров по десять. Большего они все равно бы не прошли. Так прошла еще неделя.
– Как дела? – спрашивал меня порой Жадобин.
– Копаем… – отвечал я.
А сезон подходил к концу. Была уже середина августа. Лиственница начала желтеть, а карликовая березка краснеть. Мы копались потихоньку на своей трубке, а на Улах-Муне летал МИ-4, залетывая участок магнитометрией, работал наземный геофичический отряд и отряд, занимающийся геохимией по размеченным геофизиками профилям, что-то копали горняки… а результатов все не было. «Мою» аномалию почему-то так никто и не заверял…
И как-то на связи, часов в 11-ть, когда мои «горняки» (я не могу это слово написать без кавычек) ушли на склон к шурфу, я включил рацию скорее из любопытства – послушать, как идут дела у наших, Жадобин с лукавством вдруг спросил меня:
– …Ты здесь на свою аномалию не хочешь сходить?
Я почувствовал, что Осташкин сидит рядом с ним.
