И вот, в 2072 году мне исполнилось двадцать четыре года, и я «насосал» нам на командировку к снежным барсам. Рональд называл меня шлюхой-альтруистом, потому что давал я ему не за деньги, а за «идею». Нам пригнали новый шаттл, который недавно разработали и сконструировали военные ученые. В нем была куча всяких обалденных штук, в которых разбирались все, кроме меня и людей из моего отдела. Потому-то в первый полет на этом потрясающем гиганте пыталось напроситься как можно больше народу, но, как видно, начальники других отделов отсасывали не столь виртуозно, как я, поэтому им не повезло (хотя кому тут еще «повезло» теперь спорный вопрос). Единственным новшеством, заинтересовавшим меня, были новые капсульные криокамеры, предназначенные для сохранения жизни в максимально сложных условиях и максимально долго. Их особенность заключалась в том, что если спасательную капсулу, поддерживающую жизнь долго не находили (а количество запаса кислорода и внутривенного питания было, естественно, ограничено), то через какое-то время капсула переходила на новый режим — криосон, «замораживая» человека внутри. Сколько она могла находиться в таком состоянии, никто не знал, лишь строили смелые догадки. Так что теперь мне предстояло еще и узнать, какой сейчас вообще год…
Интересно, искали ли нас? С Рональдом у нас не было отношений. Мы просто иногда спали друг с другом, иногда, когда мне было что-то нужно от него. Но никто из нас на это не обижался: я был слишком ветреным в плане сексуальных и любовных отношений, чтобы долго грузиться на тему кто кому и зачем дал, а у него была семья, и единственное, что он мог себе позволить, так это необременительную интрижку на стороне.
Рональд долго ко мне подкатывал. Я в то время еще пытался переключиться на женщин, но все очевиднее становилось то, что на прекрасную половину у меня больше не вставал. Вот такой я впечатлительный! Моя эмоциональность и повышенная восприимчивость мне всегда мешали, потому что я всю жизнь порывался кого-то спасать, кому-то помогать, встревая из-за этого в проблемы. Вот и снова встрял по самые… В общем, вы поняли.
Момент аварии я не помню. Вообще очень смутно помню саму экспедицию. Хорошо запомнилась лишь посадка и размещение по каютам. Как я оказался здесь, я тоже не знаю. Мне ничего не говорили: сначала этому мешал языковой барьер, а теперь, спустя почти два месяца заточения в «мягкой тюрьме», они юлят, не отвечая на вопросы. Я не до конца изучил язык, но того, что есть сейчас, достаточно для минимального взаимопонимания. Еще месяц, и я буду неплохо ориентироваться в языке.
Относились ко мне очень очень бережно, но и очень бесцеремонно. Меня часто посещали «врачи», не спрашивая разрешения. Брали анализы, следили за моим самочувствием, заставляли заниматься на тренажерах, делали массаж, но на контакт почти не шли. Точнее, они очень любили задавать вопросы, но не отвечали на мои, и делали это лишь некоторые из моего «обслуживающего персонала».
Те, кто задавал вопросы, будто имели на это полномочия. Таких «людей» было четверо, когда кто-то из них появлялся в моих «апартаментах», им слегка кланялись другие сотрудники, устремляя взгляд в пол и прекращая любые свои действия. Прям императорский двор.
Я их прозвал «аристократия». Так вот, аристократы появлялись, пытались задавать вопросы, смотрели параметры на моих браслетах. Да, мне на руки нацепили эластичные браслеты, которые каким-то образом считывали некие показатели. Один из них, предположительно, был сердцебиением и давлением, с остальными я не разобрался. Снять эту «бижутерию» не получилось, сколько ни пытался, зубы и пластмассовые вилки тоже не справились. Аристократы пытались меня щупать, но я бил рукой по их наглым конечностям, давая понять, что просто так меня никто лапать не будет.
В общем, будни в этом жутком заточении протекали медленно, изнурительно и тревожно. Бездействие, беспомощность, неизвестность и беспокойство за остальных пассажиров нашего шаттла точило меня изнутри. Я жутко боялся остаться с этими нанолюдьми один на один, мне жизненно необходим был хоть кто-то из «моего» времени, иначе я натурально сойду с ума. Единственное, что удерживало меня от нервного срыва, это успокоительные, которыми меня пичкали через завтрак, и надежда на то, что я увижу хоть кого-то из «своих». Только это заставляло меня крепиться и надеяться.
В первый месяц посещало меня очень ограниченное количество лиц: видимо, они изучали меня и мое поведение, реакции. В апартаментах, где я жил, точно были камеры, которые я нашел не сразу, но как только находил, с мстительным удовольствием выколупывал. После последнего моего «рейда» по камерам меня усыпили, а проснувшись, я заметил одну большую линзу, вмонтированную в стену чуть выше моей головы. Никакие варварские действия ей были не страшны, а мое оружие в виде кулаков и пластиковых столовых приборов вызывали, очевидно, смех у тех, кто наблюдал за мной через нее. Это стало еще одним фактором раздражения и бессильной ярости к этим «людям» и несправедливой судьбе в том числе.
Я вообще искренне верил и продолжаю верить, что у высшего сознания есть план для каждого их нас, особый замысел. Может быть, эта вера является самым большим моим заблуждением, но без нее я бы не видел никакого смысла в существовании. Жизнь становилась бы абсолютно бессмысленной как в притче о путнике, которую я вычитал у классика русской литературы Толстого: «Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в бездонный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши — одна черная, другая белая — равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь — день и ночь — подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей — и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда».
Моя вера не дает мне прыгнуть в пасть дракона раньше времени, вселяя надежду в светлое будущее, в бесконечное начало человека. Но увиденное за окном… Разве это может быть светлым будущим?!
Это вообще не может быть будущим! Потому что если это и есть будущее, то верните меня в могилу, из которой достали! Я не хочу видеть произошедшего! Не хочу жить в этой преисподней и знать, что несмотря на все мои усилия и усилия других неравнодушных, погибли амурские тигры, гиганты-киты, дельфины, птицы. Больше нет надоедливых голубей и просто жутко прожорливых воробьев (которых я начал подкармливать незадолго до своего путешествия в «счастливое» будущее). Я не пройдусь босиком по сосновому лесу, слушая стук дятла и отсчитывая годы с кукушкой. Нет, я оказался не готов потерять все это…
Ноги подкосились, и я осел, согнувшись от подступившего комка к горлу. Хотелось выть в голос от раздиравшей мою грудь боли и тоски, я позавидовал волкам, которых больше нет, ведь они могли вскинуть голову и завыть, изливая свою боль в небо, а я не мог. Не мог позволить сделать представление из моего отчаяния, не мог дать слезам свободу, ведь я для них занимательная зверушка.
