И, признаться честно, я чуть не подавился всем тем бредом и мусором, который скопился у меня в голове.

Через несколько дней после того, как мне сняли повязку, я поймал себя на том, что слишком устаю от «внешнего мира». Мне вновь хотелось в свою темноту. Стоит, кстати, заметить, что у меня был очень строгий режим. Несмотря на то, что относились ко мне тут со снисхождением, как к дитю неразумному, прощая вольности и слабости, контролировали меня тут так, как меня никто и никогда не контролировал. Я даже не знаю, где еще бывает настолько строгий режим, постоянные процедуры, физкультура, «лечебный сон» и посещения «историков». Не частые, но регулярные с допросами о моем времени, политике, творчестве, о моей работе, природе и животных. Все эти, казалось бы, мелочи воровали большую часть моего времени и порой в свою «квартиру» я возвращался только на сон. Полный контроль надо мной вызывал постоянное чувство раздражения, сдерживать которое стоило больших трудов, ведь все лучше тебя самого знают, что тебе нужно.

Яскер пытался разговаривать со мной о журналистах и интервью, о том, что в «тот» день шла прямая трансляция, и множество разумных за меня беспокоятся, поэтому я должен дать интервью. А потом шел целый список требований и просьб того, о чем мне не следовало говорить и на какие темы рассуждать, но я так и не дал интервью. Как бы Яскер меня не уговаривал, я отказывался, а когда они внаглую притащили ко мне того самого разумного, который присутствовал с кучей своих камер на снятии с меня повязки, я просто закутался в одеяло и, сев в дальнее кресло, повернулся ко всем спиной, отказавшись отвечать на вопросы.

Я не хотел никого обижать или подчеркивать свое «особое» положение, но мне нечего было им сказать, все хотели от меня невозможного. Куча ожиданий, надежд и неоправданных симпатий ярмом навалились на мою шею. Из разговоров с Яскером и «нянькой» я понял, что являюсь по непонятным для меня причинам для всех разумных какой-то супер-звездой, которую все дико любят и чего-то ждут. Только вот чего? Ответ на этот вопрос ввергал меня в пучины депрессии. Никакими талантами кроме виртуозного хамства Яскеру и отлынивания от неприятных обязанностей я не обладал, потому порадовать миллиардную армию поклонников мне было нечем. Мне вообще все это внимание было не нужно, мне нечего было им предложить, а открывать рот я боялся, потому что мои слова могли быть неправильно истолкованы.

Я понимал, что все разумные ждут моего «одобрения» их существованию, подтверждению их морального права на лучшую долю, я стал своего рода «родителем» для закомплексованных «детей», который должен сказать им, что не разочарован в них и верит в их будущее и их таланты. Также, как я понял, я многим нравился, и все это, конечно, было очень мило и здорово, но такая любовь была для меня огромным списком непосильных требований и ожиданий, которые я боялся не оправдать. Точнее, я был уверен, что не оправдаю их.

Я разрывался между нежеланием становиться символом революции, под которым могут погибнуть миллионы разумных, и в то же время я не мог остаться в стороне, сделав вид, что меня это не касается, что я не вижу их жуткого «голода» в любви и понимании.

У нас был Христос, Будда и так далее, те, кто любили нас безусловно. Они прощали грехи самым отпетым преступникам и самым грязным шлюхам, давая тем самым надежду каждому, даже самому «заблудившемуся». Вместе с прощением собственным примером указывали правильный вектор, а главное, верили в человека и в нашу способность быть лучше, чем мы есть, стремиться к совершенству, ведь мы были «созданы по образу и подобию», а они, уроды по мнению «уродов», придумавших внушать эту чудовищную ересь разумным, они глубинно изуродованы и несчастны. У них, с этой ущербной идеологией в религии, кроме закостеневших догм, упреков в самом праве существования «таких» разумных, убежденности в собственной греховности и неполноценности нет ничего. И надежды тоже нет… Не было… Теперь, не желая этого, я, к своему несчастью, стал их надеждой…

Мое появление, точнее, моя реакция на них, на их мутации, стала для всех разумных шоком и подарила надежду. Своеобразным разрешением от предков на их существование. Мутанты словно дети нуждались в родительском одобрении, любви и восхищении, но быть «родителем» — это значит нести ответственность за своих «детей» и их «шалости», а я не уверен, что способен за собственное поведение отвечать.

Я не знаю, почему раньше я об этом не думал. Возможно, влюбленный, на грани безумия, взгляд журналиста, который пытался взять у меня интервью, «открыл мне глаза», заставив «протрезветь». Возможно, я бы и дал это интервью, если бы не видел жуткий «голод» от недополученной любви, огромную надежду и фанатизм. Так не смотрят на обычных людей, так смотрят на воплотившееся божество, которым я не являлся. В тот момент мне по-настоящему стало страшно. Что все они ждут от меня? Я не могу сотворить чудо как Христос, но «распять на кресте» во имя любви меня вполне могут.

Помимо жуткого для меня внимания к каждому моему действию и слову, я оказался окружен миллионами надежд, ожиданий, верой, влюбленностью, и это гирями повисло на моей шее. Мне уже не хотелось на свободу, и под «колпаком» аристократов я впервые почувствовал себя спокойным, а не ущемленным, но это было временное и трусливое успокоение. Ложась каждую ночь в постель и закрывая глаза, я вновь оказывался наедине с теми, кому был нужен, кому был должен. Мое яркое воображение из раза в раз прокручивало ту встречу с разумными, когда я сбежал от аристократов и того мальчика-волчонка. Его отчаяние, грусть и боль, и, прежде чем заснуть, я из раза в раз зачитывал ему список оправданий своего бездействия, пытаясь заглушить собственную совесть. Но как бы я не старался, я понимал, что это все затишье временно, и за ним последует буря. Я чувствовал, как «дрожит земля» в преддверии её прихода. А лучше меня ее чувствовали аристократы. С каждым днем Яскер становился все более напряженным и «сжатым», будто готовясь к обороне.

Беспокойство из-за моей безопасности заставило сменить мое место дислокации. Несколько дней назад, после утренних физиопроцедур, во время которых на меня воздействовали какими-то полезными лучами, мотивируя это тем, что мой организм не адаптирован под загаженный воздух и опасные солнечные лучи, проникающие через озоновые дыры и так далее. Облучение длилось не дольше получаса, потом крышка «саркофага» открывалась, и я выбирался наружу. Вообще, похоже это было на тупое лежание в прозрачном ящике с пробегающим по телу еле заметным лучом, и эти полчаса полного бездействия я с трудом выдерживал, потому что в «саркофаге» была просто чудовищная звукоизоляция, не пропускавшая внешнего шума, делающая звук моего дыхания и сердцебиения просто оглушающими. Мне казалось, что я черепашка, запертая в аквариуме и наблюдающая за людьми через стекло.

Так вот, когда процедура подходила к концу, и я уже подрагивал от нетерпеливого желания вылезти из этой прозрачной гробницы, медбрат вместо того, чтобы набрать уже известную мне комбинацию на прозрачной крышке саркофага, вывел неожиданную формулу, и прозрачные грани моего «гробика» будто фиолетовой сеткой стянуло.

Пока я с открытым ртом и выпученными глазами разглядывал новый «наряд» саркофага, его переместили на гравитационный шезлонг и, вместе с «драгоценным» содержимым, в шоке наблюдающим за происходящим, направили вдоль по коридорам. Появившийся рядом хмурый и сосредоточенный Яскер делал вид, что не видит моих стуков по внутренней стороне крышки, и вообще все как всегда. К нему присоединилась охрана в черной, угловатой, будто острой экипировке и несколько человек в смешных, как мне раньше казалось, комбинезончиках из множества мелких, разноцветных треугольников. Позже выяснилось, что эти треугольники сливались, выдавая определенный рисунок и текстуру, позволяя носителю полностью слиться с пространством. Этакая альтернатива плащу-невидимке.

Мое наблюдение за ситуацией завершилось в лифте, когда стенки саркофага стали фиолетовыми и почти полностью утратили прозрачность. В бешенстве я принялся колотить по стеклу, полностью осознавая насколько это бесполезно, но сделать со своей яростью я ничего не мог. Собственная беспомощность казалась немощностью, я просто вскипел из-за того, что никто и словом не обмолвился со мной о перемещениях, никто не спросил мое мнение, не намекнул, ничего! Меня просто запихнули в саркофаг под благовидным предлогом, скрупулезно провели свои процедуры и, забыв про мое и так уязвленное ЭГО, повезли неизвестно куда.