– Убирайте, – разрешил Сергей. – Сейчас только допью кофе…
Неожиданно он запнулся.
Как художник Белозеров хорошо знал, что один и тот же предмет может выглядеть совершенно по-разному. Это зависит от освещения, ракурса, порой настроения, с коим смотришь на вещь. И она, – вроде бы неказистая, – вдруг начинает играть красками, еще вчера незамеченными. С невольным удивлением спрашиваешь, где же были твои глаза?!
Давеча Сергей за разговорами да изучением флигеля не обратил на девушку никакого внимания. А она, оказывается, внимания была достойна, и даже очень.
Возможно, ее нельзя было назвать красавицей в полном смысле слова. Иной педант счел бы, что линия носа недостаточно совершенна, а шея чересчур длинна, и форма худеньких плеч пока далека от женственной округлости. Но большие карие глаза светились добротой и умом, нежный овал лица с хрупким подбородком просился на полотно живописца. Темные волосы, без затей собранные в пучок и отброшенные на спину, не скрывали маленьких розовых ушей, с любовью вылепленных Природой. Простое льняное платье светло-синего цвета выгодно облегало изящную фигурку. Настенька была прелестна, как бывает прелестна юность на пороге расцвета, и Сергей с трудом заставил себя отвести чересчур пристальный взгляд. Машинально выпятил грудь, мимолетно пожалев, что не в гусарском мундире теперь, а в пиджаке… Отставить! Пиджак-то висит на стуле, а он сам в расстегнутом жилете, по-домашнему, да еще недовязанный галстук на шее болтается. Конфуз…
– Прошу извинить, мадемуазель, за некоторую вольность в одежде, – сдавленно сказал Сергей, одной рукой застегивая жилет и другой сдирая пиджак со стула. – Не ожидал визита…
Настенька с улыбкой посмотрела на суетящегося жильца.
– Ничего, сударь («Сергей Васильевич», – торопливо подсказал Белозеров). У нас тут не Петербург, тут все попросту. Если вам дома удобнее в жилете, так и ходите в жилете, никакой обиды в том нет.
– Давайте я вам помогу, Настасья…
– Петровна. Да вы не беспокойтесь, я уж сама. – Она проворно собрала посуду на поднос и с интересом, снизу вверх, посмотрела на Белозерова. – А вы, Сергей Васильевич, художник?
Расправив плечи, Сергей скромно кивнул.
– Некоторым образом, да. Наслышан о красоте гатчинских мест и выбрался к вам на этюды. Буду рисовать парки, здания, людей… Хотите, вас нарисую?
Последние слова вырвались как-то сами собой, и Сергей невольно покраснел, однако девушка лишь улыбнулась.
– Спасибо, конечно, только что во мне интересного? Вы лучше бабушку нарисуйте. Ей уже пятьдесят два года, а ее ни разу никто не рисовал, – добавила она, доверительно понизив голос.
Сергей подумал, что замена неравноценная, и если Авдотья Семеновна прожила без собственного портрета полвека, то прекрасно обойдется без него и впредь. Однако вынужден был пообещать, что нарисует. С этой девушкой хотелось соглашаться во всем.
Настенька удалилась, оставив Белозерову полный разброд в мыслях. Дедуктировать совершенно расхотелось. Однако, возвращаясь к делу, надо было встретиться с Болотиным и обсудить версию об отравлениях.
Накануне, обедая с подполковником, они договорились о способе связи. Проще всего, конечно, было бы дойти до почтового отделения и телефонировать во дворец. Однако на весь город насчитывалось едва ли три десятка номеров, так что факт разговора заезжего художника с помощником дворцового коменданта неминуемо стал бы известным и мог вызвать к Сергею досужий интерес. Поэтому Болотин предложил иной способ. На Бомбардирской улице держал табачную лавку отставной унтер Гриценко, которому подполковник доверял. Одинокий отставник частенько навещал товарищей по службе, и в караульные помещения по старой памяти его беспрепятственно пускали. Таким образом, передать Болотину от Сергея записку или что-нибудь на словах через Гриценко было нетрудно. Для экстренной же связи, если вдруг понадобится, договорились использовать телеграммы с любым нейтральным содержанием, благо почта в Гатчине работала исправно.
Гриценко оказался пожилым кряжистым малороссом с вислыми усами и крупным носом в красных прожилках, указывающих на пристрастие бывшего унтера к горячительным напиткам. В лавке было безлюдно. Представившись, Сергей спросил папиросы «Дюшес» и передал для Болотина записку с просьбой завтра вместе пообедать в трактире Варгина. Сегодняшний день он решил посвятить знакомству с городом и живописи.
– Нынче же отнесу, – коротко сказал Гриценко. – А папиросы-то возьмите.
Ругнув себя за рассеянность, Сергей вернулся к прилавку и взял коробку. Положительно, образ Настеньки, засевший в голове, путал все мысли.
Выйдя на улицу, Белозеров побрел куда глаза глядят. Утро выдалось на славу, и уже было бы жарко, если бы не легкий освежающий ветер, игравший полами пиджака. В стеклах домов вовсю резвились яркие солнечные блики, бездонную синеву неба оттеняли кипенно-белые облака, молодая листва шелестела совершенно умиротворяющим образом. Пожалуй, так хорошо и спокойно Сергей не чувствовал себя с прошлой весны, когда проводил офицерский отпуск в доме Феодоры Спиридоновны. Славный выдался отпуск, и рисовалось от души, вот только однажды ночью молодая вдова впервые намекнула, что неплохо бы им пожениться…
Свернув налево, Сергей вышел на улицу Купеческую. В полном соответствии с названием первые этажи домов по обеим сторонам мостовой были увешены торговыми вывесками. Чем тут только не торговали! Одеждой и обувью, мясом и винами, скобяными изделиями и тканями, чаем и кофе…
Молодая дама в элегантной шляпке буквально тащила немолодого спутника в ювелирную лавку, а тот, вытирая пот с лица, слегка упирался. Мальчонка в матросской шапочке с хныканьем тыкал пальцем в витрину с игрушками, хотя родители делали вид, что ничего интересного там нет. Юноша студенческого вида остановился у книжной лавки и жадно разглядывал фолианты, во множестве выставленные за стеклом… Словом, на Купеческой улице кипела жизнь – разноголосая, многоликая, пестрая. У Сергея мелькнула мысль, не поработать ли тут. Но по тротуарам в обоих направлениях фланировала публика, и пристроиться с мольбертом, увы, было совершенно негде.
Он медленно шел вперед, с любопытством читая многочисленные вывески, когда неожиданно в уши ворвался испуганный женский вопль. Кричала дама, буквально вылетевшая из дверей суконной лавки. Споткнувшись, она чуть не упала, и Сергей едва успел ее подхватить.
– Вы не ушиблись, сударыня? – спросил он, придерживая даму за талию. – Что случилось?
– Там, там… – потрясенно лепетала женщина, указывая на витрину лавки. Шляпка где-то потерялась, волосы растрепались.
– Да что там-то? – прикрикнул Сергей и даже слегка встряхнул даму, чтобы привести в чувство.
– Выбирала себе сукно на пальто, а он… ну, приказчик… вдруг закричал и кинулся на меня. Как не придушил, не пойму… Ну, я с испуга вцепилась ему в глаза, он меня отпустил и схватился за лицо. Я бегом на улицу, а тут вы… Господи, ужас какой!
Дама в полуобморочном состоянии склонилась на грудь Сергея.
Из распахнутых дверей лавки раздался звук сильного удара, сопровождаемый сухим треском, – словно ломали доску.
Вокруг них уже собрались люди. Передав женщину на попечение ближайшему зеваке, Сергей решительно зашел внутрь. Ситуация ему что-то напоминала и, мало сказать, не нравилась. Требовалось разобраться.
С первого взгляда стало ясно, что дама ничего не преувеличила. В лавке царил разгром. Пол устилали полуразвернутые штуки сукна. Под ногами хрустела вдребезги разбитая посуда. Ножки разломанного стула валялись вдали от сиденья.
Посреди разгрома лихорадочно приплясывал на месте и дико озирался нестарый крепкий человек в плисовой поддевке и сапогах, с окладистой бородой на расцарапанном багровом лице (эк дама постаралась-то…). Расхристанная сатиновая рубашка обнажала широкую грудь, поросшую густым волосом, в котором совершенно терялся медный крестик. Налитые кровью глаза угрожающе уставились на Белозерова.
