На заседании управы земский начальник напугал всех фразой: «Я знаю, в Холопове зреет бунт! Необходимо обратиться с письмом к господину уфимскому полицмейстеру». Но коллежский советник Вавилов, прослуживший в земстве почти два десятилетия, урезонил тем, что крестьяне внесли выкупные платежи вместе с податями за первое полугодие.

– Холоповские землевладельцы необычайно хитры, изворотливы, жалобы пишут который раз, – пояснил Вавилов. – Надо лишь поставить жирную точку в этом затянувшемся деле без привлечения полиции. Я с удовольствием бы, да вот спина разболелась. К тому же вы сами понимаете…

Вавилов ждал Высочайшего повеления об отставке и производстве его за многолетнюю безупречную службу в чин статского советника, что дало бы значительную прибавку к пенсии, и он жил теперь одним помыслом: «Вот выйду в отставку!..»

Сообща приняли решение: «Поручить гласному земской управы господину Малявину совместно с мировым посредником Хрусталевым и волостным старшиной Осоргинской волости Скворцовым составить удостоверение с полными данными по благосостоянию крестьян д. Холопово, чтобы подтвердить правильность назначенных выкупных платежей».

Поручение было не по душе Малявину, он предполагал, что за этим кроется обычный произвол властей, что надо бы не деликатничать, сразу отказаться. С другой стороны, вроде бы неприлично c первого года службы переть на рожон.

Хрусталев отказался ехать в Холопово из-за болезни жены, чем немало удивил Малявина, который там ни разу не был…

– Да найдем, – успокоил Семен.

Он привычно балагурил, покрикивал беззлобно на прохожих, и от его бойкой скороговорки, утренней свежести на душе просветлело. Благо что октябрь роскошествовал: утром иней, прохладно, а днем тепло, и повсюду яркие краски озимей, отлакированных изморозью, разноцветье увядающих листьев, блекло-желтые пятна соломы среди густо-черных пашен, дым от костров, суматошная разноголосица сбившихся в огромные стаи грачей. Здесь все было понятное и родное, а город его тяготил, принижал… Особенно большой город. Малявин по сей день помнил, как в Москве жандармский чиновник, подавая вид на жительство, сказал: «От греха подальше». После чего хохотнул легко, по-доброму, но с оттенком снисходительности, чего Малявин не ожидал, на миг растерялся, ответно улыбнулся, за что потом себя же и ругал. Сомнение, жившее в нем, всколыхнулось, он подумал: «Неужели этот обрюзгший жандарм понимает что-то такое, чего не могу уразуметь я – вчерашний адъюнкт Петровской академии?»

В первый же год купил весьма дешево сто двадцать десятин земли с пашней и выпасами, чтобы организовать сельскохозяйственную общину. Он себя хотел принести в жертву народу, но оказалось, что жертвенность его не нужна. Мужички из ближайшей Мысовки в аренду землю брать не хотели, отмахивались: «Своих полдюжины десятин. Вот предложил бы, господин хороший, пару сенокосилок или жнейку, то с радостью».

Обиду таил он недолго, достало ума посмеяться над собой и написать прошение в городскую управу о приеме на службу. Однако мечта теплилась, грела его, и, объезжая уезд, огромной подковой огибавший Уфу, Малявин все высматривал землю под будущее поместье. Ему хотелось недалеко от города, и чтоб непременно рядом речушка или большой пруд. Он знал, что здесь, в Предуралье, не всякая земля подходит под устойчивый сад, поэтому каждый раз заставлял копать ямки в сажень, проверяя, нет ли каменника или карстовых отложений. Брал пробы грунта на анализ. «Да хорошо бы лесозащиту от северных ветров», – пояснял, случалось, Малявин. Знакомых обижала такая дотошность и придирчивость: «Мы-то живем, слава богу, без всяких проб грунта».

Мало того, ему еще подавай родничок, как в Кринице…

Деревня Холопово располагалась на пологом склоне, круто обрывавшемся в полуверсте от реки Дёмы, где обширно простирались заливные луга, перемежаемые отдельными купами раскидистых ивняков, охристыми полосами дубов на заречной стороне.

Первый же «бунтовщик», Фрол Семенов, от жалобы наотрез отказался и подписи своей не признал.

– Так, значит, выкупные платежи внесете в казну?

– А как народ. Я-то что… Я не против, да ведь накладно, урожай нынче плохой.

Так объехали несколько домовладений, натыкаясь на отчужденность, неприязнь явную или скрытую.

Один дом выделялся в веренице построек красиво обналиченными окнами, высоким каменным фундаментом, железной крышей и размерами – четыре окна смотрели на улицу.

– Да это же дом Клавдия Корнилова, – пояснил волостной старшина Скворцов, пожилой и всегда чем-то недовольный старик лет шестидесяти, пояснил так, будто все должны это знать.

Хозяин встретил без робости, со спокойным достоинством пригласил в избу, но Малявин отговорился тем, что сначала осмотрит хозяйство.

– Смотрите, мне что, жалко? Я-то навозню расчищаю с младшим.

Все хозяйственные постройки были под стать рослому, большерукому Клавдию. Этим порядком, обилием живности можно бы гордиться, но беспокойство едва заметно проглядывало в хозяине. Согласно описи, составленной волостным старшиной, значилось у Корниловых восемь лошадей, полдюжины коров и два десятка овец, а работников – он сам и трое сыновей, от семнадцати до двадцати восьми лет.

От подписи на жалобе Клавдий отказываться не стал, больше того, пояснил, что так решили на деревенском сходе и уговорили его составить слезницу.

– Чать, обидно. Сколь помню себя – свободу крестьянам, помощь землевладельцам, ссуды беспроцентные… А что на деле? По указу царскому нас от издольной повинности освободили, зато повесили, будь они неладны, выкупные платежи. Отец мой платил, я плачу уж сколь, да еще сынам платить… Вот тебе и свобода!..

Хозяйка обильно заставляла стол едой.

– Домашнего нашего попробуйте, не побрезгуйте. Гости-то, гости!.. Уж чем богаты, – напевала она, расставляя тарелки.

Вошли двое холоповских мужиков – «мы послухать». К столу их Клавдий не пригласил, лишь кивнул одобрительно: усаживайтесь, мол, там.

– Только в горнице чтоб не курили, – пристрожила их сразу хозяйка, сновавшая челноком из левой, рабочей половины дома в чистую. Ей помогала девочка лет восьми.

– Вилку бы его высокоблагородию.

– Так нету, – растерянно раскрылилась у стола хозяйка, – не припасли.

Знал Скворцов, что нет у Корниловых вилок, но не удержался, потрафляя начальству, подъелдыкнул Клавдия, который вел себя, как ему казалось, больно высокомерно.

– Это тебе, Виктор Алферыч, на казенном-то жалованье что плюнуть вилки купить. А мне все закавыка. Все с пашни. Тут десять разов подумаешь, купить новый картуз или в старом походить. Для вас, может быть, одиннадцать рублей серебром пустяк. А вот ему, Ваньке Федорову, каково? Один он работник, а едоков шестеро! Да и мне, и вот им, – Клавдий ткнул пальцем в сидящих, – это посчитайте-ка, вы люди грамотные: тридцать шесть пудов пшеницы вырастить надо, обмолотить да в ссыпку свезти за откупные?..

Он прав был, на все сто прав сметливый мужик Клавдий Корнилов.

– Согласен с вами, откупные надо отменить, но ведь это возможно только по высочайшему указанию.

– Так мы знаем, что царь Николай хотел отменить, министры воспротивились.

– Давайте так порешим. Если Ивану Федорову непосильно в этом году уплатить, так земство может помочь единовременным пособием. Это не повод для отказа от уплаты. Второе. Мы от управы направим прошение в министерство с просьбой отменить выкупные платежи. Согласны?.. Тогда вот лист, вот ручка-самописка. Пиши… Только не дави сильно. «Я, Клавдий Корнилов, обязуюсь полностью внести выкупные платежи за 1903 год».

– Нет, вы погодите. Тут посоветоваться с мужиками надо.

– Вот пусть идут и собирают.

– Так никого не соберешь, такое ведро стоит. Кто в лесу, кто на пажити, что мы у башкирцев арендуем. Смирновы, отец с сыном, на станцию в лавку поехали… Вы нисколь не едите, да что же так? Вот грибочки-рыжики, вот сметанка… Сомятина холодная, это у нас младший расстарался, острожить ходил ночью. Счас я лапши налью.