Автобус долгожданно затарахтел, не спеша двинулся прочь от санатория. Никто не подозревал, что милейшего симпатягу Сергея Карловича, врача с чеховской бородкой, они не увидят не то что в следующем сезоне, но и вообще никогда.

За окном густой бор плавно переходил в реденький лесочек, сквозь желтеющую листву которого мелькали бесчисленные с былых времён «пионерские лагеря»: «Радость», «Дружба», «Чайка», «Солнышко». Когда-то в детстве Молчун побывал в них всех. Казалось, жизнь волокла его по порядку: из «Солнышка» – в «Чайку», из «Дружбы» – в «Радость», выволокла к санаторию, а теперь и ещё дальше – в тайгу. Он вновь смежил веки, головная боль уходила, и мир от этого становился чище и приятней. Дорога привела к автостраде, автобус вклинился в ряд спешащих машин и тихонько пополз по широкому мосту на каменных быках. Река спокойно несла свои воды вдаль. Глубоко ли здесь? Как обычно, проезжая по мосту, Молчун думал: а что если автобус внезапно потеряет управление, разорвёт железные перегородки и рухнет в воду? Как нужно будет действовать? И вообще, выберется он или утонет, когда во все щели и люки хлынет безмятежная река? Молчун читал где-то, как однажды человек не только выбрался сам, попав в подобную ситуацию, но и вытащил из затонувшего автобуса практически всех пассажиров. Даже напечатали фото этого человека: невысокий, полноватый, добродушный – словом, рядовой гражданин… Сможет ли именно он, Молчун, спасти всех? Вряд ли. Ну уж Лысого точно вытаскивать не будет…

Автобус покинул мост и, набирая скорость, помчался к городу. Как возвратиться обратно? Был бы мотоцикл – туда-сюда пара часов. Доехать на рейсовом до конечной и с пяток километров топать на своих двоих? Молчун решил, что в крайнем случае поймает такси. Такси? Машина с шашечками почему-то казалась нелепой и ненужной. Возможно, ему совсем не придётся возвращаться. Может быть, Она сразу бросится на шею, расплачется и попросит прощения? И больше ничего не надо. Молчун был готов сам повиниться, если бы чувствовал за собой вину. Виновата она – это всё усложняло.

Резким толчком вернулась головная боль, виски запульсировали – а развод? А измена? Можно ли всё простить? Так и не найдя нужного решения, Молчун вышел из притормозившего около универмага автобуса и двинулся в сторону своего дома. Он остановился у ларька и купил блок «Мальборо», а на сдачу – две пачки «Примы», которые сунул в карман, а упаковку, за неимением сумки, вертел в руках, размышляя, что если вляпался в авантюру с экспедицией, то не мешало бы прихватить с собой сигарет с запасом. Попутно подумал: не позвонить ли домой и предупредить о своём приходе? Вдруг эта парочка опять оккупировала кровать? Дважды такое зрелище перенести невозможно… Когда рядом остановилась длинная чёрная машина – Молчун не заметил. Из неё вышли двое, не спеша подхватили под локти и вежливо, но настойчиво запихнули на заднее сидение. Автомобиль резко взял с места, его проводил лишь недоуменный взгляд продавца из табачного киоска…

Ича и Савчатай присели на кочки, торчащие из осоки. Девочка расстелила косынку, Савчатай, орудуя консервным ножом, быстро расправился с «Мясом цыплёнка» и «Бычками в томате», отогнул зазубренные края. На косынке уже лежали заранее нарезанный хлеб, пара луковиц, стояла бутылка газировки. Перекусили. Выдохнув усталость, Савчатай распластался в траве, ноги гудели безжалостно, но и гордость сделанным наполняла его. Прежде всего, они дошли до заброшенной пасеки – нехоженые места. Значит грибов там! Это ещё что, а вот когда нашли трухлявое поваленное дерево, усыпанное опятами, Ича прямо визжала от восторга. Конечно, что-то щипало внутри – акка[4] называл это совестью. Но Савчатай точно знал, что подразумевалось под этим словом. Совесть – страх перед наказанием. Взрослые не разрешали ходить на старую пасеку, а особенно – за неё, в тайгу. Ребята понимали: за пасекой мог быть кто угодно – злобная росомаха, лоси, лисы, апшак[5], волки. Старики говорят, однажды волки выходили к посёлку и задрали много коров и лошадей, но это было давно – хутора Урцибашевых ещё не существовало. По каким-то причинам отец отделился от посёлка. Ичий[6] говорит, что советы и наговоры были плохие – вернее, действовали хорошо, но добра людям не несли. «Шайтан – акка твой», – сказала бабка Паштук. А какой он шайтан? Бывало, сажал на колени, сказки пел и говорил, что за пасекой совсем плохое место.

Но только за пасекой столько грибов! Кто узнает? Акка мог бы… Всех насквозь видел: кто куда ходил, кто на корову порчу навёл – да умер он года два как. Сидел у шаала[7], смотрел в огонь, шелестел совиными перьями, потом застыл и упал ниц. Высохшие перья занялись, заискрились…

Мать в посёлок с утра ушла, сказала – вечером вернётся, и будто всех людей в город увозить будут. К вечеру они домой должны успеть. Успеют ли? Вон забрели куда! И всё Ича: «Пойдём дальше, пойдём. Увезут нас в город, и тайги не увидим». Сначала он согласился дойти до пасеки, но ульи разочаровали – гнилые колоды, разъеденные жучком. Мёда не капли, хотя бабка Паштук утверждала, что берут его из ульев. Тогда они зашли в сторожку пасечника – пыль, треск прогнивших досок. Савчатай решил оставить в сторожке свой мяч, который прихватил в дорогу в надежде погонять где-нибудь на широкой поляне. Или ещё лучше – поставить Ичу на ворота и позабивать ей голы. «На обратной дороге заберём», – решил он, но теперь сомневался.

Места в руках для мяча не оставалось: все четыре хозяйственные сумки и оба рюкзака заполнились грибами. Правду старики сказали – год урожайный. И шишек много.

Ича вырыла грибным ножом неглубокую ямку, скинула туда пустые консервные банки, засыпала землёй, стряхнула и повязала косынку:

– Вставай. Идти надо. Солнце над кедрами повисло. Скоро ичий вернётся.

– Забрались шайтану в пасть, до пасеки к вечеру дойти бы, – бурча, Савчатай поднялся.

Вначале шли вдоль реки, но потом свернули в ельник, надеясь срезать угол. Причины тому были: солнце перевалило за полдень, и без того серое небо приобрело тяжёлый, мрачный оттенок – как бы дождя не было. Ича запыхалась. Кустарник цеплялся за сумки, ветки сухостоя сдирали с головы косынку и хлестали по рукам. Совершенно обнаглели прятавшиеся в тени комары, а сил и времени отмахиваться не было. Но Савчатай всё же отобрал у сестры одну из сумок – во время ходьбы грибы утрамбовались, их вроде бы поубавилось, появилось свободное пространство, куда стало возможным пересыпать. После расфасовки грибов одна сумка осталась пустой, есть теперь куда положить мяч. Свободная рука Ичи тут же сломала пушистую еловую ветку, обмахиваясь ею, как веером, отгоняла комаров. «Славная девушка будет», – Савчатай не мог налюбоваться на сестрёнку. Никто не верил, что ей только двенадцать: ноги крепкие и грудь растёт широкая, не одного ребёнка выкормит; руки сильные – весь огород на них с матерью. Возьмёт ли кто замуж дочку шамана? Ещё как возьмут! Савчатай такого ей жениха найдёт!

Забота о сестре для него – не праздное дело. Являясь единственным наследником, сан-ача, Савчатай с малых лет был уберегаем от невзгод и тяжёлой работы. Но когда не стало отца, в свои тринадцать, теперь – пятнадцать, сан-ача стал полновластным хозяином в доме. Его слушались и сестра, и мать, но… было три условия, в которых Савчатай полностью подчинялся матери: не пить водку, до свадьбы не спать с женщинами и… не ходить за пасеку.