После того как большевики снесли эту церковь, архитектурной доминантой нашего района стал Большой Дом – так полушёпотом называли Ленинградское управление КГБ. Это было огромное уродливое здание в духе конструктивизма начала 1930-х: агрессивно прямоугольное, с канареечно-жёлтым фасадом, обрамлённым по периметру красновато-коричневым кирпичом. Его высокие окна, расчерченные узкими вертикальными рамами, вызывали неизбежную ассоциацию с тюремными решётками. Поговаривали, что под его шестью надземными этажами есть ещё столько же подземных – с застенками. Также в народе ходила горькая шутка, что это самый высокий дом в Ленинграде, потому что из его окон видно Магадан. В диссидентских кругах словосочетание «улица Каляева» вызывало нервную судорогу.

Мы с братом, проходя мимо, не раз наблюдали, как к воротам Большого Дома подъезжают машины с железными прутьями на окнах. Но, конечно, мы не могли знать, что по коридорам этого здания в то же самое время вышагивал походкой матроса на шаткой палубе Владимир Путин, будущий президент, а тогда – подающий надежды боец невидимого фронта.

Дом, в котором жили мы, был трёхэтажным, с толстыми кирпичными стенами и почти что пятиметровыми потолками. Построенный в 1812 году специально для церковной богадельни, он, в отличие от многих других петербургских зданий своей эпохи, имел чисто функциональное назначение и не блистал архитектурным изяществом. Но меня это не смущало. Главное, что в доме был просторный двор с детской площадкой, десятком высоких деревьев, а также занятным сооружением, напоминавшим гигантскую собачью конуру – вентиляционной шахтой метро, из которой каждые несколько минут, когда под землёй проходил поезд между станциями «Чернышевская» и «Площадь Ленина», вырывался поток тёплого пахучего воздуха.

Большой Дом

Наша новая квартира была единственной некоммуналкой во всём доме. Когда-то она была хитроумным образом отрезана от огромной «богоугодной» квартиры, изначально принадлежавшей соседней церкви с загадочным названием Скорбященская. Само церковное здание, которое примыкало к нашему дому, оставалось на прежнем месте, но службы в нём больше не велись. Теперь там располагалась контора Общества охраны памятников, которое иногда проводило мероприятия и выставки вроде:

«Мир русской усадьбы», «Заповедные места Старой Ладоги» или «Охрана монументов боевой славы “Ораниенбаумский плацдарм”». Поразительно, но на них мало кто ломился.

Необычное происхождение квартиры отразилось на её причудливой планировке. Довольно просторная по советским меркам – целых шестьдесят два квадратных метра полезной площади – она состояла из трёх комнат и кухни. Самая большая комната служила днём гостиной, а ночью – родительской спальней. Это тоже было нормальным для советского времени: сама идея отдельной гостиной, которая бы не использовалась как место для сна, представлялась абсурдной. Вторая комната, где жили мы с Алёшей, была чуть больше двух метров в ширину и восемь метров в длину, по сути, длинный коридор, в одном конце которого было окно, а в другом – старинная тёмно-зелёная изразцовая печь, которой никто не пользовался. Третья, самая маленькая комната была бабушкиной.

В квартире имелся водопровод с холодной водой; массивная газовая колонка, которую взрослым приходилось зажигать спичками каждый раз, когда требовалась горячая вода; и «совмещённый санузел» – выгороженный из прихожей закуток. Это было весьма необычно: туалеты и ванные комнаты в СССР почти всегда были раздельными. Ещё одна диковина – старинный действующий камин в гостиной-спальне. Он создавал в доме атмосферу рафинированного петербургского комфорта.

Как у всех советских семей, центром нашей жизни была кухня. В нашем случае – гигантская, почти двадцать квадратных метров. Там мы завтракали, обедали и ужинали, там между бабушкой и мамой происходили нескончаемые баталии с выяснениями отношений, и там же Толя курил, поскольку это было единственное место в квартире, где ему разрешалось это делать. Кухню вечно украшали пёстрые гирлянды из верёвок, на которых под высоким потолком постоянно сушилось разномастное бельё, так что к обеденному столу приходилось пробираться сквозь джунгли влажных простыней и кальсон в тумане сигаретного дыма.

Хотя мы и жили на втором этаже, из-за необычной планировки здания у нас в квартире был подвал. В полу кухни открывался квадратный люк, который вёл в заросшие пылью катакомбы, простиравшиеся под всей квартирой. Мы использовали этот архитектурный бонус для хранения хлама: поломанных санок и лыж, старых велосипедов, из которых мы с Алёшей уже выросли, подборок журналов, которые Толя хотел отвезти к своей маме на дачу, но забыл, и тому подобного.

Когда я стал чуть постарше, то обнаружил, что наш подвал – это настоящий временной портал. Смельчаку, который не побоялся бы надышаться пылью и набить шишки о низкие своды, он предлагал экскурсию в прошлое – через всю советскую эпоху, вглубь XIX века, и погружение в мир загадочных артефактов, брошенных прежними обитателями квартиры. Кто были все эти люди? Что с ними стало? Может, их арестовали и отправили в лагеря? Может, они погибли на войне или умерли от голода во время блокады? А может, они поспешно эмигрировали, как только произошла революция, оставив всё, что нельзя было упаковать в несколько чемоданов и взять с собой на «философский пароход»? Почему-то я более всего склонялся к последнему варианту. И оттого покинутые вещи, равно как и их владельцы, приобретали в моих глазах ещё большую значимость. В моём понимании любой, кому удалось убежать из СССР, должен был быть выдающейся личностью.

САМЫМ ПЕРВЫМ СЛОВОМ, которое я научился писать где-то в возрасте четырёх лет, была аббревиатура «СССР». Очевидно, так с детства проявлялась моя склонность идти по пути наименьшего сопротивления. Рисуешь три одинаковых полумесяца, затем ещё один поменьше, смотрящий в противоположную сторону, к нему пририсовываешь палочку – и вуаля – настоящее слово готово. Никакой тебе возни с линиями разной длины и их непредсказуемыми соединениями, как в слове «мама».

Освоив начертание этого слова, я начал подписывать небрежным, размашисто-корявым росчерком «CCCP» все свои рисунки. Это стало моей визитной карточкой, моим фирменным знаком. Что бы я ни рисовал: семью головоногих гуманоидов, или аляповатое пятно под названием «букет», или эпическую панораму танкового сражения наших с фашистами, мой любимый сюжет, – в верхнем правом углу неизменно красовались эти четыре буквы.

На следующей стадии художественного развития меня стала вдохновлять политическая карта мира, висевшая у Толи над рабочим столом. Неизмеримой гордостью наполнял меня тот факт, что моя страна самая большая в мире, и я втайне злился на Северную и Южную Америки за то, что, вместе взятые, они больше. Впрочем, карту можно было подправить, что я и сделал, накорябав синим фломастером гордые буквы «СССР» на большинстве стран, а заодно и на голубых просторах океанов. Мне представлялось, что не только пролетариям всех стран, но и китам всех морей пора было соединяться.

Тем не менее как ни сильна была тогда моя любовь к СССР, она не пережила прямого столкновения с первым в жизни государственным институтом.

В детском саду я был на пятидневке – в круглосуточной группе для детей, чьи родители работали по вечерам. Этих несчастных приводили в сад в понедельник и забирали только в пятницу вечером, а то и в субботу утром. Меня же забирали домой каждый день, что превращало меня в объект острой зависти детсадовских друзей.