– Это не моя работа – знать, что произошло с вашей регистрационной картой иностранца. Ваше полное имя.

– Люси Флай.

Толстый супит брови.

– Руши Фураи, – говорю я в попытке проявить доброжелательность. Когда полицейские допрашивали меня в прошлый раз, мой приятель Боб предупредил, чтобы я постаралась вести себя нормально, хоть это и не в моем характере, и держалась как можно любезнее.

– Мне тридцать четыре года.

Он не реагирует.

– Вообще-то, я родилась в год Змеи.

– И вы работаете в Токио, в Сибуя, – говорит пожилой толстый полицейский по-японски. Дождавшись повторения того же по-английски, я отвечаю:

– Это верно.

– Название компании?

И снова я жду перевода, прежде чем ответить:

– «Сасагава».

– Вы там редактор?

Мой юный тощий друг послушно передает это мне.

– Переводчик. С японского на английский. – Я ожидаю, что до них дойдет, но не тут-то было.

– Сколько вы там работали?

– Около четырех лет.

– Значит, вы говорите по-японски.

Переводчик говорит:

– Значит, вы говорите по-японски.

– Да, – говорю я, а про себя думаю: «Да очнись ты!»

– Да, она говорит.

Полицейский бросает на меня подозрительный, недружелюбный взгляд, которого я, полагаю, не заслужила. Пока.

– Пера-пера, – говорю я. «Свободно».

– Вы этого не сказали.

– Меня не спрашивали.

Переводчик удаляется, кипя от негодования. Я рада, что отделалась от него. От его акцента я отнюдь не в восторге. И остаюсь один на один с пожилым толстяком.

Тот сопровождает меня в маленькую комнатку и приглашает сесть. Сам садится напротив и смотрит куда угодно, только не мне в лицо. Я не в претензии. И чего бы ему глядеть мне в лицо? Люси – отнюдь не живопись маслом, как известно всякому, кто ее знает. Впрочем, как только я устраиваюсь поудобнее, он заставляет себя поднять глаза на мое лицо лишь затем, чтобы понять, что теперь не сможет их отвести. Дело в моих глазах, я знаю.

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне о ночи, когда Лили Бриджес-сан исчезла.

– А вам известно, в какую ночь она исчезла?

– В ночь, после которой ее больше не видели. Насколько нам известно, вы были последней, с кем она разговаривала.

– Я уже говорила вам об этом.

– Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне еще раз.

– Я была у себя в квартире. Раздался звонок в дверь. Я открыла. Это была Лили. Мы поговорили с минуту, и она ушла.

– И?

– Я вернулась в дом.

– А после?

– Ничего. Не помню. Я принесла белье из стирки, когда явилась Лили. Наверное, вернулась к тому же занятию.

– Соседи видели вас на тротуаре перед парадной дверью говорящей с Бриджес-сан.

Я закатываю глаза.

– Значит, судя по всему, они видели то, что я вам только что сказала.

Он пристально смотрит на меня, будто учитель, терпеливо ожидающий признания ребенка в полной уверенности, что оно последует.

– Ладно, минут через пять я отправилась за ней. Я забыла сказать ей кое-что.

– Значит, вы говорили с ней снова?

– Нет, я ее не нашла.

– Вы предположили, что она отправилась на станцию?

– Да. Не представляю, куда она могла еще пойти. Сомневаюсь, что она хорошо знала мой район.

– Путь от вашей квартиры до станции довольно прямой, не так ли? И улицы ночью хорошо освещены.

– Это правда, но я ее не нашла. Не знаю, куда она пошла.

– Не поведаете ли вы, какого характера у вас был разговор перед парадной?

Я качаю головой.

– Вы его не помните?

– Помню.

– Тогда поделитесь со мной, пожалуйста.

– Нет.

– Ваш сосед сообщил, что вы сердились. Вы кричали на Бриджес-сан.

– Я не кричу.

– Вы не сердились?

– Я сердилась.

– Ваши соседи сказали, что вы, кажется, что-то держали, какой-то сверток.

– И кто же сии соседи? – фыркаю я. – Мисс Марпл?

Я прекрасно знаю, что это любительница пылесосить из соседней квартиры. Мне всегда казалось, что у нее буйная фантазия. Она агрессивно пылесосит часами напролет что ни день, а порой и среди ночи. Наверняка у нее в башке не все ладно. И потом, она одна живет в непосредственной близости. Над заправкой всего две квартиры, и одна из них моя. Пожалуй, жаль, что мы так и не подружились, но теперь уж поздно.

Его лицо непроницаемо.

– Я ничего не держала. Ничегошеньки.

Он пристально смотрит на меня.

– Хорошенько подумайте. Пожалуйста.

Я напряженно думаю, из вежливости, но чувствую усталость.

– Я же вам сказала, я несла белье из стирки. Возможно, открыв дверь, я держала что-нибудь из одежды. И все равно, я не настолько рассеянная, чтобы отправиться за Лили, держа что-то в руках. И если бы поймала себя на том, что бегу по улице с трусиками в руках, я бы помнила.

– Любопытно, что же могла видеть ваша соседка.

– У меня в руках ничего не было.

– Бриджес-сан была вашей близкой подругой?

Я медлю с ответом.

– Да.

– Расскажите мне о своей дружбе.

– Нет.

– Лили была вашей лучшей подругой, не так ли?

– Она стала близкой подругой. Мы были знакомы не так уж долго.

– А другие друзья?

– Мои или ее?

– Ваши.

Я не собираюсь говорить ему о Тэйдзи, моем друге превыше всех друзей.

– Нацуко. Она моя коллега. Боб. Он американец. Мы познакомились в приемной стоматолога. Я научила его говорить «тупая ноющая боль» по-японски. Он учитель английского и толком говорить по-японски не умеет. И госпожа Ямамото. Она руководила струнным квартетом, в котором я раньше играла. Еще госпожа Идэ и госпожа Като. Вторая скрипка и альт.

– Лили Бриджес знала этих людей?

– Только Нацуко и Боба. Госпожа Ямамото умерла до приезда Лили в Японию. Она ни разу не встречалась с госпожой Идэ и госпожой Като.

– Зачем Лили Бриджес приехала в Японию? Каково ваше понимание ее намерений?

– Ей нравилась «Хэлло, Китти[2]».

Он уставился на меня с подозрением.

– Я не знаю, зачем она приехала.

Я знаю. Я не собираюсь говорить ему о ее ухажере Энди, как он преследовал ее, подсовывал в ее сумочку жучки и дал бы фору мойщику окон, взбираясь по лестнице к окну спальни, пока Лили переодевала лифчик, словно знал, что она там. Я не скажу ему, что она прибыла в Японию тайком, бросив любимую работу, только бы удрать от дружка. Я не скажу ему, потому что он уже знает. Я уже говорила полиции. Как и Боб.

Он встает и открывает дверь, чтобы впустить второго. Теперь их двое. Я щурюсь, чтобы прочесть кандзи[3] их бейджиков с именами. Пожилого зовут Камеяма (черепашья гора), а новоприбывшего – Огучи (ротик). Огучи молод. У него мягкие безволосые руки и сутулость подростка, выросшего чересчур быстро. Он с тревожным видом садится чуть дальше Камеямы. Камеяма покидает комнату, сказав, что скоро вернется. Огучи теребит брюки на левом колене. Пальцы у него длинные и костлявые, как и нос, который он тянется почесать. Взгляд его мечется по всей камере, но он знает, что я за ним наблюдаю, и на меня смотреть избегает. Хлопком сгоняет с шеи москита. Тот пляшет у него перед глазами, подбираясь все ближе и ближе к лицу. Огучи доблестно пытается его игнорировать, но москит начинает выставлять его дураком. Тогда Огучи хлопает ладонями куда более свирепо, нежели требуется, и небрежно вытирает жижу белым платком. Обращает взор к двери, с упованием дожидаясь прихода Камеямы. Я замечаю, что он чуточку зарделся. По-моему, он на меня запал.

Камеяма очень занят там, куда удалился, и его все нет. Склонив голову, Огучи что-то корябает в блокноте. Мне же остается лишь гадать, что ждет меня в будущем и могу ли я как-то на него повлиять. Я думаю о Тэйдзи и о том, что будь он здесь со мной, мне было бы наплевать, что будет дальше. Но лучше поразмыслить над прошлым, да и полезнее. Если я подумаю об уже случившемся, то есть шанс начать прозревать, как прошлое стало настоящим, как мои дружеские отношения обратились во прах и почему я здесь.