Как отмечает Анни Кригель, автор книги «Французские коммунисты», трудно найти другую группу, представители которой были бы больше озадачены самой идеей равенства полов, чем эти самые коммунисты. Еще в 1970-е годы партийные ряды на 70 % состояли из мужчин, а женщины оказывали на партийные решения лишь «незначительное влияние»[2]. Более того, говорившееся на партийных собраниях о женщинах и семейной жизни куда больше приличествовало бы собранию католических священников в период до Второго Ватиканского собора. В своей работе Кригель подчеркивает, что французские коммунисты сочетали экономический радикализм с глубоко консервативными социальными установками. Но уже в 1990-е годы тот же автор в своих журналистских публикациях начала нападать на коммунистов и их социалистических союзников за попытки радикализировать французское общество[3]. Теперь речь шла не о косной культуре, с которой ассоциировался французский марксизм, а о его превращении в радикализирующую культурную силу, находящуюся в союзе с государственной властью.
В дело вмешались обстоятельства, изменившие самый смысл марксизма. Европейские коммунистические партии уже не были массовыми избирательными блоками рабочего класса, которые контролировали до трети голосов на общенациональных выборах, как бывало во Франции и Италии после Второй мировой войны. В 1990-е годы произошло масштабное падение численности европейских профсоюзов, что и проанализировано в подробном исследовании, опубликованном в Le Monde Diplomatique.
Автор исследования Пьер Бурдье выражает беспокойство, что еще немного, и организованные рабочие превратятся в столь незначительную силу, что не смогут оказывать никакого влияния на позиции французского правительства. В сфере экономики политические различия между правыми и левыми свелись к мелким деталям. Правые принимают государство благосостояния и даже расширяют его, а левые отказались от планов государственного контроля над отраслями экономики. Место левацких призывов к обострению классовой борьбы заняли разговоры о «третьем пути» между капитализмом и социализмом, а тем временем левоцентристские правительства в Германии, Англии и Франции заняты не только перераспределением доходов, но и урезанием бюджетных расходов[4]. А самое главное, некогда мощная коммунистическая избирательная машина теперь получает на выборах лишь 5–8 %. Это позволяет компартиям в Италии и во Франции входить в левоцентристские коалиции, а в Германии – предлагать себя в качестве альтернативы «зеленым» в партнеры социал-демократам. Первый раунд французских президентских выборов завершился 21 апреля 2003 года разгромом коммунистической партии. Если Жан-Мари Ле Пен, кандидат правых популистов, пришел к финишу вторым, то Робер Ю, кандидат коммунистов и руководитель компартии, набрал всего 3 % голосов и оказался на пятом месте. Поскольку компартия не сумела преодолеть пятипроцентный барьер, что позволило бы ей не возвращать государству ассигнованные на выборы восемь миллионов евро, для погашения долгов коммунистам пришлось выставить на продажу свою штаб-квартиру[5].
Сегодня европейские коммунистические партии сохраняются просто как довесок к более обширным группировкам сил на левом политическом фланге. Что бы ни было тому причиной – повышение общего уровня жизни, ослабление солидарности рабочего класса или очевидная непривлекательность коммунистического опыта, – коммунистические партии Западной Европы утратили свою электоральную привлекательность. Время от времени они делают попытку вернуться к власти в Польше, Венгрии, России или в государствах Балтии, но это говорит лишь о том, что население этих стран фрустрировано затянувшимся нелегким переходом к свободной или квазисвободной рыночной экономике. В любом случае довольно трудно обосновать утверждение о том, что наблюдаемые время от времени успехи на выборах переименованных коммунистических партий Восточной Европы свидетельствуют о возрождении веры в марксизм или в пролетарскую солидарность.
Консервативные критики обычно расходились в объяснениях этого превращения коммунистов в младших партнеров левоцентристских партий. Такие горячие сторонники американской внешней политики, направленной на продвижение демократии по всему миру, как, например, Майкл Новак из Американского института предпринимательства, а также Фрэнсис Фукуяма и Джордж Гилдер, утверждают, что устоять перед американским «демократическим капитализмом» практически невозможно, в силу чего бывшие европейские марксисты и спешат поддержать «американскую модель», сочетающую государство благосостояния с расширением возможностей для инвестирования капитала. Все, кроме самых отсталых, приняли этот срединный путь между совершенно свободным рынком и полностью огосударствленной экономикой, который позволяет совместить требование равенства с материальными стимулами и экономическим прогрессом[6].
Менее оптимистичные наблюдатели из числа традиционных правых, однако, сомневаются в том, что коммунистический хищник лишился клыков. И некоторые из их аргументов заслуживают внимания. Все европейские парламентские коалиции с участием коммунистов уклоняются от признания массовых убийств, совершенных коммунистами в России и в других странах. Такое отрицание вины можно было наблюдать 12 ноября 1997 года во французском парламенте, а 27 января 2000 года – в итальянском. В первом случае французский премьер-министр, социалист Лионель Жоспен, отвечая на вопрос оппозиции, верит ли он, что Сталин убил миллионы людей, прибег к словесным уверткам – отчасти из уважения к коммунистическим партнерам по коалиции. Жоспен утверждал, что «коммунистическая революция была одним из величайших событий нашего века» и «как бы ни оценивать сталинскую Россию, она была нашим союзником в войне с нацистской Германией». И, хотя в советской истории были «трагические» страницы, премьер-министр считает «несомненной ошибкой возлагать равную вину на коммунизм и нацизм»[7]. Вот, собственно, и все о равной оценке геноцида нацистских и коммунистических массовых убийц, когда речь заходит о собственных политических союзниках, «объединением с которыми гордится» Жоспен.
Столь же красноречивым свидетельством сталинистской подкладки европейских левых стало обсуждение предложения правившей тогда в Италии левоцентристской коалиции ввести ежегодный «день памяти о преступлениях фашизма и нацизма». Когда представитель правоцентристской коалиции предложил расширить формулировку и включить в нее «всех жертв политической тирании», другая сторона громко этому воспротивилась. Один из депутатов-коммунистов выразил недовольство и заявил, что «одержимость» тем, что делали или чего не делали коммунистические правительства, – это всего лишь дымовая завеса. На самом деле правоцентристы «никак не могут в душе примириться с тем, что они участвовали в принятии фашистского закона 1938 года [лишившего итальянских евреев прав гражданства] и в последующей депортации евреев [в 1943 году]»[8]. На деле же в нынешней правоцентристской коалиции нет тех, кого можно обвинить в этих двух постыдных деяниях, второе из которых было реализовано усилиями СС и очень малого числа итальянцев[9]. Сравнение сегодняшних правоцентристов с фашистским правительством конца 1930-х совершенно неправомерно, и еще менее правомерно сравнение с республикой Сало, которая была навязана Италии немецкими оккупантами в 1943 году. Более того, в отличие от итальянских левоцентристов, правоцентристы были готовы без колебаний осудить все формы тоталитаризма. Для тех, кто усматривает преемственность между прежними коммунистами и нынешними, наглядным доказательством правоты служит этот упорный отказ разобраться с коммунистическим прошлым и отвержение любых попыток осудить прежние злодеяния под тем предлогом, что такие попытки являются проявлением «фашизма».
