Решившись на отъезд, я горячо принялся за работу по организации всего того, что могло сосредоточить на Севере необходимый офицерский состав, бедствовавший в Стокгольме в условиях беженства.

В отношении возможностей отправки офицеров и обеспечения их семей мне оказал полную поддержку К.Н. Гулькевич, который немедленно выделил из имеющихся в его распоряжении казенных денег 100 тысяч шведских крон на образование первоначального фонда.

Для заведывания этим делом мною была образована комиссия, под председательством вызванного мною из Финляндии полковника М.Н. Архипова, высоко мною почитаемого за его доблестную, известную мне службу в финляндских стрелковых бригадах. Бесконечно нуждаясь в сотрудничестве М.Н. Архипова на Севере, я тем не менее решил временно оставить его в Стокгольме для налаживания отправки военнослужащих и борьбы с пропагандою большевиков, распространявших о Севере самые нелепые, но вместе с тем упорные слухи.

С этой минуты начинается новая для меня душевная драма. Уже потрясенный отношением офицерского состава к революции на французском фронте, здесь, в Стокгольме, я испытывал новое глубокое разочарование. Я все еще наивно верил, что каждый из нас обязан продолжать войну и должен ехать туда, где ему открывается возможность встать в ряды войск.

Осенью 1918 года офицерство было уже до такой степени издергано, разочаровано и разложено, что на мои призывы ехать отзывались весьма немногие. Из Финляндии были почти что ежедневно приезды, но в северные войска записывались весьма немногие и чаще всего неохотно. Надо еще прибавить, что в Стокгольме появились какие-то темные, сомнительные личности, установить и проверить документы коих не было никакой возможности. Комиссии моей приходилось чаще всего действовать по внутреннему убеждению, что, конечно, заранее предрешало возможность ошибок и недоразумений.

Устроив мои личные дела, я пригласил Б.В. Романова ехать со мною, обещав ему устройство в области если не по военной части, то, во всяком случае, в гражданской администрации.

Я был бесконечно обрадован его согласием. Тяжело было трогаться в далекий путь, в совершенно неизвестные условия – одному. Да и работа предвиделась не из легких, и нужно было иметь около себя человека, которому веришь и с которым можно совершенно откровенно поделиться сомнениями и посоветоваться.

Сборы недолгие. Несложный багаж уложен, не забыты шахматы на дорогу и два литра коньяку, добытые с превеликим трудом в трезвой Швеции.

31 октября, в серый тихий осенний день, я был уже на вокзале.

Несколько рукопожатий немногим друзьям, моя жена, остающаяся без близких в незнакомой стране, – и поезд понес меня по Лапландии, не то на новые приключения, не то на подвиг, не то на авантюру.

Путешествие, даже и по прекрасной Швеции, в октябре невесело. От Бодена и до Нарвика природа хотя и величественная, но мрачная. День короткий, и чем дальше к северу, тем мрачнее. Я не хочу останавливаться на подробностях путешествия. Скажу лишь, что из Нарвика надо уже идти фьордами сначала на маленьком и скверном пароходе, потом где-то ночью ждать большого парохода на довольно скверной пристани, на холоде и на дожде. На этой же скверной пристани, где я сидел на тумбе, завернувшись в непромокашку, рядом со мною стоял гроб, ожидающий перевозки тоже куда-то к северу. И без того мрачно на душе, а тут еще и это соседство.

Наконец, пересадка на большой, чистый, удобный норвежский пароход и многодневный переход через Тромсе и Гаммерфест в Варде, мимо Нордкапа.

Поздней осенью даже дивные норвежские фьорды не весьма привлекательны. Серое море, скалы покрыты снегом, покачивает, пассажиры даже страдают немножко. Мы с Б.В. Романовым не терпели от качки, исправно питались вполне хорошим столом в кают-компании и без конца играли в шахматы.

Помню небольшую прогулку по Тромсе, чистенькому приморскому городишку, и посещение Гаммерфеста для отправки писем назад.

Чуть не в полдень – в Гаммерфесте была темнейшая ночь. Лишь красные полосы на небе в стороне заката. Отвратительное впечатление. Все эти городки после Тромсе пропитаны еще зловонием от массы рыбьих внутренностей, которые после приготовления трески к сушке выбрасываются и растаскиваются чайками.

В темноте подошли к Варде и, спотыкаясь во мраке, добрели до главной гостиницы. Номер в пятом этаже, ветер воет и стучит ставнями, освещение хотя и электрическое, но более чем скромное. Впечатление не из бодрящих.

Так сказать, архангельские встречи начались еще с Тромсе. Там на пароходе сел капитан 2-го ранга Бескровный, наш военно-морской агент в Копенгагене. Как я узнал с его слов, он ездил по своим делам в Копенгаген, а теперь возвращался к месту своей службы, которая оказалась довольно мудреной для моего тогдашнего понимания. Бескровный служил в «гражданском управлении при британском командовании». Управление это было создано генералом Пулем и вскоре после моего приезда расформировалось… но об этом скажу позже.

Бескровный, со свойственной ему толковостью и неменьшей осведомленностью, рассказал о всех затруднениях в формировании русских войск в области и выразил предположение, что я вызван, чтобы взять войска в свои руки, а вернее всего, и принять должность генерал-губернатора.

Там же на пароходе я познакомился с графом Мериндолем, корреспондентом «Морнинг пост». Мериндоль специализировался на русском Белом движении, был, по существу, сам русским человеком по своей педагогической службе в лицее и Смольном институте, обожал Россию и ненавидел большевиков.

Кроме того, я встретился в пути с небольшой группой архангельских коммерсантов, которые мне рассказали несколько эпизодов из местной жизни уже во время английской оккупации. Я говорю – английской, так как о других нациях как-то и слышно не было, да и главное командование и управление было в английских руках.

В Варде я прежде всего познакомился с русским консулом, господином Янсоном, встречавшим прибывших и любезно оказавшим свое содействие в отношении помещения нас в гостинице.

В этой гостинице постоянно жили и французский, и английский консулы, и Янсон. Квартир в крошечном Барде не было. Питались все за общим табльдотом. Если принять во внимание зимнюю темноту, отсутствие общества и развлечений, сложную политическую обстановку и массу предлогов для маленьких столкновений и ссор, то легко понять, что эти люди, загнанные на край света, ненавидели друг друга. В особенности отличался Янсон. Весьма толковый, очень осведомленный, он относился с болезненной критикой к английскому контролю, в лапы которого мы попали.

Я думаю, что многое станет понятным, если я упомяну, что, например, группа русских предпринимателей не могла отправить из Варде партию картофеля для Мурманска.

Английский консул не давал разрешения, ссылаясь на какой-то фантастический «грибок» в этом продукте, а Янсон бесился и ничего не мог сделать. Разговоры за табльдотом в смысле остроты и напряженности положения не поддаются описанию.

Я с глубоким огорчением думал о том, что каждый военнослужащий, едущий в Северную армию, будет пропускаться через это горнило неблагоприятных слухов, дрязг и ссор. Прожили мы в этой обстановке дня три-четыре, ожидая парохода в Мурманск. Задержки были с погрузкой. Надо было отправить какие-то деревянные части для строящихся бараков. Здесь опять после долгого промежутка времени пришлось встретиться с «завоеванияим революции». Весь груз, валявшийся на пристани, норвежские мальчишки, работающие на всех пристанях нашего пути, погрузили бы, работая втроем-вчетвером, часов в пять времени. Большая русская команда крупного морского парохода не могла управиться с этими пустяками чуть ли не неделю.

Пароход, имени которого я не помню, был в большом беспорядке. Пресной воды в умывальниках не было. Грязь всюду невылазная. Команда находилась в состоянии непрерывной ругани с капитаном и его помощником. Питаться на пароходе надо было собственным попечением, горячую воду добывать с трудом и с крепкими словами, спать с клопами и тараканами. Наконец, после разных недоразумений, опозданий, порч разных частей машины, мы все-таки пошли и, слава богу, без всяких аварий добрались до знаменитого незамерзающего Мурманского порта.