Подумать только, что самое среднее по качеству масло выписывалось из Дании и в Стокгольме считалось лакомством. Хлеб был по карточкам, жиров никаких в продаже не было. Короче говоря, Швеция в то время, поделившись последним куском с Германией, сама попала на голодное положение.

Наскоро устроившись, я уже в тот же день был готов бежать, узнавать, расспрашивать – одним словом, немедленно, сейчас же начинать работу, по которой стосковался за длинный период вынужденного сидения в Финляндии.

Здесь мне приходится подойти к труднейшей части каждых «мемуаров», а именно: коснуться личных переживаний. Описание собственных идей, мыслей и личных переживаний всегда понижает ценность «воспоминаний», но в данном случае я все же решаюсь отдать несколько строк своим размышлениям. Мне хотелось бы объяснить всю ту сложную гамму чувств, противоречий и компромиссов, которую должен был пережить в то время каждый рядовой офицер, каковым я всегда считал себя; рядовой офицер, т. е. именно то основание, тот фундамент, на котором и выросло Белое движение во всех его разновидностях по различным окраинам России.

Я всегда учил и на академической кафедре, и во многих специальных военных школах, что государство получает офицера не с помощью каких-либо прочитанных курсов или учебников, но лишь путем длительного воспитания, которое начинается с корпуса или – минимум – училища и заканчивается в полковой семье той части, где офицер делает свои первые служебные шаги.

Наша стройная система военно-учебных заведений, теперь уже отошедшая в область минувшего, делала всех нас более или менее из одного теста. Я поэтому думаю, что, вспоминая свои мучения с первых дней революции, я отражу в своих заметках настроения главной массы офицерства эпохи 1917–1918 годов. Я указываю эту эпоху потому, что потом монолитная масса офицерского корпуса разбилась по политическим партиям, раскололась в своих верованиях и симпатиях и потеряла свою общую физиономию.

Не вдаваясь в подробности, скажу, что мартовская революция меня совершенно выбросила из колеи.

Вся моя жизнь была положена на изучение моего специального дела, я никогда не занимался социальными вопросами и был совершенно не подготовлен к роли митингового оратора, на каковую печальной памяти Временное правительство обрекло всех начальников.

В мирное время – после отречения государя императора – я просто ушел бы в отставку. В военное время я не мог сделать этого благодаря целой серии традиций, привычек, верований – короче, благодаря всему тому, что вкоренило в меня то специальное воспитание, о котором я упомянул выше.

Разлагающие приказы Временного правительства, направленные специально против офицерского корпуса – в течение всего нескольких дней – совершенно подорвали авторитет этого правительства в наших глазах. Долг слепо повиноваться этой власти, влекущей армию в пропасть, исчез. Оставалось одно – отдать все силы на выполнение последнего завета царя – «война до победного конца».

Отчаявшись сделать что-либо на французском фронте, где меня застала революция, я бросился в Россию.

Назначенный начальником Генерального штаба, я быстро понял полную невозможность сделать что-либо для войны и быстро докатился до ареста в Смольном и до ворот тюрьмы «Кресты».

После длинного сидения в Финляндии почти что в положении военнопленного я, наконец, в августе 1918 года вырвался в Стокгольм.

Раз на свободе – я снова был полон желанием быть верным своим обязательству и долгу и драться, драться до конца.

Именно с этого момента, т. е. с прибытия моего в Стокгольм, для меня началась новая сложная драма в смысле искания прямых путей, по которым я ходил всю мою жизнь и по которым, конечно, хотел дойти и до гробовой доски.

Русское общество в Стокгольме, не связанное никакими правительственными авторитетами и отошедшей верховной властью, распалось на группы, влекомые своими собственными политическими идеалами. Тут играл роль и просто честный взгляд на вещи, и политический оппортунизм, и политиканство, и даже просто шкурничество.

В Стокгольме я сразу окунулся в борьбу народившегося уже германофильства с выходящими уже из моды принципами верности союзникам.

У меня, слава богу, сомнений не было, и я твердою стопою пошел по той дороге, которую считал путем чести и верности данному слову.

Теперь снова перехожу к тому, что «глаза мои видели», и возвращаюсь к первым дням моего пребывания в Швеции. Первым моим визитом было, конечно, посещение российского посланника в Стокгольме К.Н. Гулькевича.

Первое впечатление было чарующее. Константин Николаевич не только принял меня как соотечественника довольно высокого ранга, но и вошел в мое положение, поддержав меня материально, как борца за правые идеи. Глубокообразованный, культурный в самом высоком смысле этого слова, Константин Николаевич завоевывал к себе симпатии сразу своей утонченной вежливостью, ласковостью и вниманием к каждому высказываемому ему мнению.

От него первого я получил и те сведения, которые ориентировали меня о положении в Сибири, на юге России и на далеком Севере.

Неприятною для меня черточкой в К.Н. Гулькевиче было его несколько сдержанное отношение к союзным представительствам в Стокгольме. Он не был близок ни к французскому, ни к английскому представителям. Ближе других к нему были, пожалуй, японцы.

Столь же сдержанным было отношение и союзных представителей к К.Н. Гулькевичу. По всему тому, что я наблюдал в то время, и французы, и англичане просто относились с недоверием к своему русскому собрату.

Конечно, в германофильствующей Швеции положение русского посланника могло быть по меньшей мере сложным. Но все же я должен сказать, что осенью 1918 года, т. е. в ту эпоху, когда вся ставка северного и южного движения опиралась на помощь французов и англичан, изолированное положение русской миссии в Стокгольме было выше моего понимания.

Военного агента полковника Д.Л. Кандаурова я знал как офицера Генерального штаба очень давно. Д.Л. Кандауров был назначен в Швецию еще до войны. Он безупречно знал страну и прекрасно владел местным языком. При моем приезде в страну Дмитрий Леонтьевич отнесся ко мне как к своему начальнику Генерального штаба и предоставил мне все свои обширные сведения как по местной обстановке, так и по всему тому, что происходило в соседних сопредельных странах.

Полковник Кандауров тоже не был в тесной связи с французами. Объяснялось это тем, что вновь назначенный французский военный атташе не сделал Кандаурову визита, подчеркивая этим непризнание в лице Дмитрия Леонтьевича права на представительство русских интересов.

Повторяю, положение миссии было не из легких. Русский флаг на Strand-Wegen не вывешивался вплоть до дня образования Сибирского правительства.

Совершенно особое положение занимал в миссии военно-морской агент, капитан 2-го ранга Сташевский.

Участвуя, говорили мне, в каких-то угольных немецких предприятиях на Шпицбергене, Сташевский занимал какое-то экстерриториальное положение в миссии и вел энергичную пропаганду в офицерской среде против отправок военнослужащих в формирующиеся армии. Я не занимался поведением Сташевского в то время, но у меня было впечатление, что Сташевский не чужд был красному большевистскому флоту, а во всяком случае был в связи с морскими кругами большевистского Петрограда. Трудно разбираться в этом и теперь, но я пишу все это, чтобы запечатлеть ту пеструю картину, которую представляли собою официальные русские сферы, и чтобы снова отметить те невероятно сложные обстоятельства, в которых находился каждый вновь приехавший в Стокгольм, выскочивший из большевистского или из финляндского плена.

Если русская миссия представляла из себя что-то уже несколько распавшееся, то русская колония являлась уже не только не целым организмом, но случайным сборищем людей всех состояний, верований и направлений.

Яркую картину этого русского разложения можно было наблюдать в «Гранд-отеле».

Грандиозная гостиница сверхъевропейского масштаба без труда давала приют этим приезжающим или уезжающим толпам русских или бывших русских, т. е. финнов, эстонцев, украинцев и других народившихся национальностей.