Этот привычный способ мышления не мог не отразиться, я уверен, и на группировке войск, которую наблюдал п. Тухачевский. Но, повторяю, когда в конце апреля в основу плана своих действий он заложил именно такую кордонную болезнь, он сделал ошибку, которая не преминула отомстить ему провалом широко задуманного наступления. К анализу этого наступления я и позволю себе перейти.

На майской наступательной операции, как я уже сказал, п. Тухачевский останавливается очень коротко. Он дает только самый общий ее обзор, не вдаваясь в детали, так, словно они не имели большого значения. Но он сам себе противоречит, когда говорит, что ее план предусматривал прорыв через «Смоленские ворота», разгром левого фланга польской армии и прижатие остальных ее сил к Пинским болотам. Далеко идущий план, означающий полный разгром и вывод из дальнейшей игры целого нашего фронта почти до Припяти. Операция отнюдь не малого значения.

И действительно, в истории нашей войны эта операция сыграла свою выдающуюся роль. Прежде всего она перенесла большую часть наших польских сил (до четырех дивизий) на Северный фронт, что, естественно, отразилось на всем дальнейшем ходе войны. Затем, будучи как бы прелюдией к крупному июльскому наступлению Советов, она многому научила войска обеих сторон. Мне очень неприятно признаваться, но этот опыт наш противник использовал значительно более умело, чем мы. И наконец, она стоила нашему противнику значительной части его физических и моральных сил, в чем мы легко убедимся при анализе начального периода июльского наступления. Поэтому мне хотелось бы остановиться на естественном вопросе, который я часто задавал себе как в ходе войны, так и по ее окончании – зачем было нужно это первое, как бы пробное наступление? Этот вопрос звучит тем более естественно, когда известно, что оно было проведено до окончания намеченного сосредоточения войск, в которых, по моим расчетам, не хватало более чем ⅓ сил, предназначенных для проведения главной операции всей войны.

Хорошо помню тот момент, когда я получил известие о контрнаступлении на севере, именно там, где я и ожидал. Телеграмма застала меня в Житомире, когда я собирался ехать в Варшаву. Как я уже говорил, это не было для меня неожиданностью. Более того, примерно за неделю до этого я вызвал в Каленковичи генерала Шептицкого и обсуждал с ним мой план развернуть наше наступление, успешно развивающееся на юге, также и на север. Я имел в виду удар из Полесья, с одной стороны, в направлении Речицы (что в то время как раз и делалось), с другой – в направлении Жлобина и Могилева. Я считал, что, уже имея на юге в резерве 4-ю дивизию и значительное превосходство в силах в Полесье (9, 16-ю и 14-ю дивизии), я могу попытаться помешать начавшемуся сосредоточению войск противника на направлении, которое п. Тухачевский называет «игуменским» и на которое обращал мое внимание генерал Шептицкий. На Южном фронте тогда было затишье, так как обе действовавшие там советские армии были нами разбиты, а приближающуюся к нам конницу Буденного я, признаюсь, в расчет не принимал.

Поэтому, когда на житомирском вокзале начальник моего штаба генерал Галлер принес мне в вагон свежие телеграммы, я сразу привел в движение то, что в мыслях давно уже приготовил. Я приказал телеграфировать генералу Шептицкому, чтобы он принял командование и 1-й армией, отдал в его распоряжение стоящую в Лиде 17-ю дивизию и приказал немедленно двинуть вперед 4-ю дивизию из Коростеня, а потом 15-ю из Хвастова. У меня родился замысел немедленно контратаковать сразу на обоих флангах: из Полесья и на самом северном крыле. Сам факт наступления п. Тухачевского ни на минуту не вызвал во мне беспокойства. Отход 1-й армии из-под Глубокого, о чем сообщалось в телеграммах, не был для меня каким-то крупным событием, так как – должен с сожалением признаться – Ореховне я не придавал никакого значения, а ворот ни смоленских, ни каких бы то ни было других я там не усматривал.

По приезде в Варшаву я нашел новые телеграммы, более тревожные. Генерал Шептицкий считал, что обстановка очень серьезная, и просил возможно большей помощи. Я уже достаточно привык к такого рода депешам, тем не менее – в чем сейчас раскаиваюсь – решил значительно сузить размеры моего контрудара. Я отказался от глубокой контратаки из Полесья, и, учитывая положение ген. Шептицкого, решил обеими прибывающими с юга дивизиями прежде всего укрепить оказавшийся в опасности Минск, где главным угрожаемым направлением, по мнению генерала Шептицкого, было игуменское направление. В этом случае контратака могла быть проведена только по западному берегу Березины, а не по восточному, как планировал раньше.

Надо сказать прямо, тогда, при чтении телеграмм, я не видел повода для беспокойства, и наступление главных сил п. Тухачевского в направлении Молодечно особенно меня не тревожило. Я даже выждал несколько дней, чтобы назначить место сосредоточения войск для контрудара в восточном направлении. Я никак не мог понять намерения противника и поэтому не был уверен в безопасности и возможности сосредоточения в районе Свенцян. Правда, и генерал Шептицкий не облегчил мне задачу, так как в его телеграммах очень много места занимали мелкие поиски близ Игумена, которые, казалось, волновали его больше, чем что-либо другое. Что же касается меня, то данные, которые поступали от войск, ведущих бои с главными силами п. Тухачевского, действовали на меня успокаивающе. Мне казалось, что после первого, сравнительно мощного удара сила наступления значительно уменьшилась и как будто распылилась в мелких выпадах по разным направлениям. Замысел п. Тухачевского я представлял себе тогда следующим образом: либо все эти атаки имеют только локальный характер, без более глубокого значения, либо противник после первого успеха хочет осмотреться, наметить пути дальнейшего продвижения. Но действия п. Тухачевского были так неопределенны, что понять их действительную цель я был не в состоянии. Рапорты моих подчиненных тоже не вносили достаточную ясность, и, признаюсь, по приезде в Варшаву я несколько дней колебался, прежде чем принять окончательное решение.

Ведь если противник, как я допускал в первой гипотезе, имел намерение локальными атаками на Игумен и Глубокое вынудить меня заняться более севером, чем югом, то я сыграл бы ему очень на руку, проводя крупными силами контрнаступление, имеющее лишь локальное значение. Тогда я ударил бы словно в пустоту. Я очень жалел, что поддался игуменским страхам генерала Шептицкого и слишком сузил намеченные ранее цели контрудара. С другой стороны, если противник поступал, как мне казалось, по второй гипотезе, выжидая, изучая обстановку и выискивая с помощью мелких боев пути и средства для дальнейшего развития своих действий, то я боялся прежде времени выдвинуть резерв вы для действий из двух исходных пунктов, что в обстановке тревоги и обеспокоенности, ощущавшихся в поступающих донесениях, неизбежно привело бы к раздробленности удара. Генерал Шептицкий уже начал так действовать. 6-я дивизия, которую он имел в резерве, уже частично истрепалась в боях под Игуменом, а частично путешествовала на самый левый фланг всей стратегической группировки.

Наконец, я решил сформировать отдельную армию в районе Свенцян так, чтобы она могла быть использована независимо от обстановки на различных участках фронта. Сосредоточение должно было происходить под прикрытием 8-й дивизии, отступившей из-под Полоцка. В эту так называемую резервную армию я стянул все войска из глубоких резервов. От Минска я приказал ударить силами, прибывающими с юга, с единственной целью отразить наступление на молодечненском направлении так, чтобы по окончании этой локальной операции иметь возможность вывести в резерв остатки 1-й армии (минимум три дивизии) и таким образом получить полную свободу для дальнейших действий в любом направлении.

Из этого моего объяснения становится видно, что в действиях противника было нечто такое, что серьезно затрудняло нам понимание его намерений. Такие недоразумения в военной истории достаточно часты, ибо война есть действие в опасности и неуверенности, как говорит старик Клаузевиц.