– СРИ! СРИ! СРИ! СРИ!

Появились вышибалы.

Они действовали деликатно: знаками попросили меня удалиться.

Я наотрез отказался и заорал очень буйно:

– СРИ! СРИ! СРИ!

Тогда они потащили меня вон из зала.

Люди отворачивались, прятали лица.

В вестибюле возник лучезарный джентльмен в искромётном костюме:

– Are you OK, sir?

Он тоже сомневался: может, я – эксцентричный миллионер из Сибири?

А я ему в рожу:

– СРРРИИИИИИИИИИИ!

Но он, кажется, не обосрался.

А жаль – это могло бы превратить его в Собаку Баскервилей.

Как сказал Андрей Платонов: «Жил с людьми, – вот и поседел от горя…»

И всё-таки я в тот день повеселился и ожил.

Всё вокруг ожило: люди, Бонд-стрит, город Лондон.

Один критик сказал, что я – слабый писатель.

Всегда, мол, пишу о себе, – во всех своих книжках.

О себе, о себе, о себе – а иначе, мол, не умею.

Разве это не слабая литература?

Очень слабая, – так рассудил критик.

Но это, конечно же, глупость.

Во-первых, я вообще не писатель.

Я – пишущий.

И это разделение важно.

Во-вторых, я пишу не о себе, а о некоем существе, живущем в каждом и каждой.

О «сокровенном человеке», как сказал однажды Платонов.

О Дон Кихоте, как назвал его Сервантес.

О том князе Мышкине, который родился в сердце и умер.

О душевной, внутренней твари, требующей оживленья.

Иногда это гиена.

Иногда мессия.

Иногда Чжуан-цзы.

Иногда потерянный кот.

Иногда дурачок.

Иногда шишига или ангел.

Иногда Тиль Уленшпигель.

Иногда Оливер Твист.

Иногда ёжик.

И это существо, троглодит, чудо, чудище, бестия, созданье есть в каждом из нас – и во мне, разумеется, тоже.

Я верю, я осязаю: мне каждый день, каждый миг следует жить, а я не справляюсь, не смею!

Я не умею жить во весь дух, здравствовать в полную мощь, быть в живых что есть силы.

Я существую слабо и дурно.

И пишу поэтому плохо.

Я умерщвляю в себе Гека Финна и Моби Дика – исподтишка, потихоньку.

Я умерщвляю их, потакая жлобам и мерзавцам; кивая той поганой мелодии дня, что звучит отовсюду.

Я умерщвляю их, когда сыт, обут и доволен собою.

А когда я хочу оживить в себе мальчугана, сбежавшего из казармы, то ленюсь и мертвею.

Об этом вот и пишу – о падениях и неудачах, о провалах, ошибках и неспособности оживления жизни.

Но они – эти ошибки – мои-не-мои, не только мои, но и ваши.

Потому что никто вообще не справляется с оживлением жизни.

Может быть, даже Пушкин…

Я пишу о своём примере, потому что знаю его чуть лучше.

А другие пусть о своих примерах расскажут.

Понимаешь, читатель?

Задача каждой живительной книжки и каждого оживлённого слова: найти в человеке – в его сердцевине – того дикобраза, который не только ощерится всеми иглами на своего убийцу, но и откроется для становления птицей.

Иными словами: расконопатить сердце.

– Стучат в дверь!

– Стучат в дверь!

– Стучат в дверь!

Так сказал Сесар Авраам Вальехо Мендоса.

Однажды мы с Варькой путешествовали по Мексике.

Давно это было – в прошлом веке.

На старых автобусах – из одного мексиканского штата в другой – по пыльным дорогам.

Я тогда ещё не знал, что такое глаукома, и смотрел в оба глаза.

Мексика – страна бедная, населённая непреклонным народом.

Его втаптывали в глину, в прах, в асфальт, в мусор, – а он вставал фантомом в волнах ацтекского жара.

Этот народ возникал перед нами внезапно – на пустом месте, рядом с кактусом-великаном, в голом пространстве.

Едем и видим: стоит на дороге то ли семья, то ли банда, то ли коммуна: дед, бабка, мать, отец, подростки, младенцы.

Стоят с закопчёнными лицами, с чемоданами и узлами, – и ждут чего-то.

Нашего автобуса, что ли?

Только старый индеец сел в автобус, а остальные так и остались на дороге.

И исчезли в клубах пыли.

А мы ехали, жуя маисовые лепёшки с авокадо.

Наконец оказались в штате под названием Чьяпас.

Там действовали вооружённые повстанцы – сапатисты.

Их возглавлял человек, чьё лицо скрывала маска, – Субкоманданте Маркос.

Мы мечтали: а вдруг его встретим?

И он скажет нам: «Будем вместе».

Скажет: «Станьте, как я, другими», – и мы тут же станем.

Но нет – мы не повидали Субкоманданте.

Ну и не надо.

Мы уже сами знаем, как совместить «созерцание» и «действие» на свой лад – дуралейский.

Зато вместо Субкоманданте мы встретили кое-кого рангом повыше.

Это случилось в Сан-Кристобаль-де-лас-Касас.

Там я выпал из автобуса, как гнилой плод манго.

И лежал на скамейке возле автобусной станции – поближе к сортиру.

Дело в том, что у меня открылась страшная диарея.

И дико подскочила температура.

Из разверстого зада текло, текло и текло – до полного умора.

Мои геморроидальные шишки набрякли и лопнули – понос окрасился кровью.

Я испортил единственные штаны, но не думал об этом.

Я был перепуган, а потом провалился в морок.

Варька держала мою голову на коленях.

И тут к нам подошла женщина – не старая, не молодая.

Коричневое лицо и резкие вокруг рта морщины.

А ещё у неё петух сидел за пазухой – рыжий петел.

Это было его излюбленное местечко.

Женщина не сказала ни слова – ни тогда, ни после.

Она оказалась немая.

Жестами она показала: «Идите за мной».

И мы подчинились – её милости, её твёрдости и её благородству.

Или нужно просто сказать: её безупречному духу?

Она отвела нас к себе – в хижину, а не в трущобу.

По дороге я многократно извергся кровавой жижей.

Мы очутились в комнате, разделённой цветной занавеской.

Она положила меня на узкую койку.

И принесла дымящийся мутный напиток.

Я его выпил – кисло и горько! – и вскоре забылся.

В этом доме мы провели несколько суток.

Она нас кормила чёрными бобами.

И давала мне мутный напиток.

А Варька перестилала мою постель, ведь я гадил под себя ненароком.

Наконец понос прекратился.

Я заново родился.

Эта жизнь была словно в сказке.

Как сказал Н. О. Лосский: «Взрослый человек способен увидеть жизнь в её глубинном аспекте, только когда выздоравливает от тифа».

Вот именно: в глубинном аспекте.

Кочет сидел за пазухой у индианки и клевал с её ладони разноцветные зёрна.

Женщина хранила молчание.

Хорошо, когда человек не ворчит, не кричит, а просто дышит, как облака и деревья.

Какие-то травы свисали с потолка – пахучие и сухие.

На глиняном полу лежала зелёная подстилка.

А в приоткрытой двери – гора навоза.

Навозные мухи влетали в комнату и гордо садились на стены.

Мухи – вестницы жизни и смерти – предвещали мне то и другое.

Там я впервые осознал присутствие жизни, смерти и ещё раз жизни.

Жизнь – она вечно чужая, а во мне – один лишь её недостаток.

Жизнь – упускаемая и упущенная возможность.

Горе мне – я родился таким одиноким!

Чтобы почуять жизнь, нужно слипнуться с ней, как навозная муха, нужно быть петухом под рубахой немой индианки.

Ощущать её запах, поступь и стук безупречного сердца.

Один русский писатель сказал: «В тайном замысле каждого человека есть желание уйти со своего двора, из своего одиночества, чтобы увидеть и пережить всю вселенную».

Это точно.

Во всяком случае, так было.

«Уйти со своего двора» – чтобы всю землю покрыть анафемами и осаннами, а потом раствориться в небе.