– Ты мог стать частью ейной любви, – повторил гнилозубый и приблизился к Аарону на несколько шагов, – ты ейной любви не достоин, но над ейными разумениями не нам кумекать.

Лохмотья, в которые превратилась одежда этого человека, были перепачканы в засохшей глине, саже и в чем-то еще. Вначале Аарон подумал, что это «что-то еще» – рвота, но стоило ветру сменить направление, выжлятника обдало смрадом. Именно тем, которым пропитан весь Подлесок.

Грязными ногтями оборванец принялся чесать шею. На болезненно бледной коже Аарон увидел тавро герцога Ланге.

– Она звала тебя, – гнилозубый сделал еще один шаг навстречу Аарону, – ты б иначе не пришел сюда. Вит обещал, что Сестры упрячут наши следы.  Вша говорит, что твои дружки пошли, кто куда. Стало быть, Вит не соврал. Вот Ансгар обрадуется, когда я ему твой мечик подарю.

Если бы ублюдок не держал в руках ржавый серп, Аарон не стал бы слушать его треп. Если бы Аарон не знал, что по близости шастает еще один выродок, то тут же дал бы чесоточному в дышло.

– Ты из чьего гузна эту железку вытащил? – Аарон посмотрел гнилозубому в глаза и отступил назад. Не от того, что боялся выродка. Не от того, что боялся серпа, который выродок держал в руке. Он сделал несколько коротких шагов назад лишь затем, чтобы гнилозубый принял его поведение за страх, и, судя по гнусной ухмылке, в которую превратились потрескавшиеся синеватые губы, оборванец проглотил наживку и не подавился. – Еще один шаг, и я…

– Что ты? – перебил его мужчина с тавром на шее. – Ты ничего не сможешь поставить супротив хозяйкиной любви. Вит сделает из тебя еще один Холм. Из нашего старосты другой Холм, – оборванец оглядел Аарона. Цокнул языком. – Ты ведь один из волчатников, которых звал наш старший? – при упоминании старосты Подлеска гниль ехидно захохотала. – Поделом вам.

Выжлятник знал, что второй беглец из Подлеска находится где-то неподалеку. Следы говорили, что второй совсем еще сопляк, но и сопляк может ударить ножом. Аарон сделал еще один шаг назад, лихорадочно хватая взглядом камыши, осоку, крутой подъем берега. Поворачиваться спиной к гнилозубому – верная смерть, но оставлять позади себя второго еще глупее. Аарон без труда мог отправить смерда к Отцу Переправы. Мог двух, а то и больше, но, угодив в западню, не следует совершать необдуманных действий.

– В портки навалил?

– Да, – прогнусавил Аарон, – навалил.

– Так ты волчатник?

– Нет, – соврал старший из людей Горста, – я путник, который хочет увидеть завтрашний рассвет.

Взгляд гнилозубого – взгляд падальщика. Аарон давно сообразил, что безумец не собирается проявлять милосердие.

– Он волчатник, – голос ребенка прозвучал позади оборванца, – я видел их в Подлеске.

– Да знаю я, что эта сучья петля брешет, – оборванец облизал губы. – Хозяйка ошиблась, выбирая его… – он задумался и продолжил, – и тебя, Вша. Тебе велено было сидеть в канавке?

– Да, – голос совсем еще малого мальчишки прозвучал виновато. Аарон не мог разглядеть сопляка, но предположил, что тот вот-вот готов заплакать, – но тут ведь интересно. Вит говорил, что любопытство не осуждается Хозяйкой.

– Скройся, Вша. Я буду его кончать, а ты иди к остальным.

– Малой, – заговорил Аарон, и голос его прозвучал почти что нежно, по-отечески, – ты же знаешь, кто такой этот Вит?

– Не отвечай ему, Вша!

– А где остальные тоже знаешь?

– Не спрошай его, козотрах! – голос гнилозубого сорвался на крик. – Закрой свою пасть!

– Вы же из Подлеска бежали. Малой, так ведь?

– Да, – всхлипывая, ответил сопляк. Понимая, что теперь он, скорее всего, получит по зубам.

– Значит, ты пойдешь со мной, малой, – Аарон медленно отвел из-за спины руку и показал гнилозубому боевой нож, – а ты, значит, – он подмигнул оборванцу с серпом, – останешься здесь. Покараулишь ради меня эту клятую реку, вонючий ил и обоссанную солнцем траву.

Аарон ухмыльнулся и примял сапогом выгоревшую за знойное лето траву. «Поэзия, мать её, – подумал он, – надо бы продать эту фразу какому ни то виршеплету». 

На деревьях сидят черные птицы.

Солнце, прорываясь сквозь кроны деревьев, роняет на пролесок рубленые рваные тени. Рейн с остервенением, которое прежде за собой не замечал, сечет шпорами уже и без того исполосованные бока кобылы.

Крик повторился.

– Я близко! – прокричал Рейн, не надеясь быть услышанным.

Топот копыт и кровь, отзывающаяся барабанной дробью в висках. Голос младшего выжлятника сдан за гроши этой ситуации, выменян на сдавленный хрип, а ведь он кричал уже не впервой. Об этом помнит сорванное горло, но не Рейн. Мысли парня заняты иным делом.

В колчане шуршат стрелы. Шуршат всякий раз, когда копыта выбивают из влажной земли всю дурь.

Удар. Шорох стрел. Удар. Он зачем-то кричит: «Я близко!». А в воздухе повисает вопрос: «А слышат ли меня? А жива ли она?». Удар. Шорох стрел. Удар. Удар. Лоб Рейна покрыт испариной. Он не слышит запаха конского пота. Запахи умерли в этом пролеске. Крик ворона, сидящего на массивной ветке, о которой Горст сказал, дескать та годится для того, чтобы удавить на ней добрый десяток ублюдков, о собачьей смерти которых не всплакнет ни одна баба. Шорох стрел. Рейн заметил, что ездовая тварь сбила шаг.

Сознание рисует Рейну страшные картины. Придавленная телега, иссохший, выеденный насекомыми ствол дерева и рыдающий мальчишка.

Звякнули, а потом вспороли покрытую сукровицей кожу шпоры. Боковым зрением он увидел среди деревьев какое-то движение. Слишком стремительно, чтобы понять, и чересчур сиюминутно, чтобы запомнить. Снова вороны, сидящие на ветвях.  Барабанная дробь копыт, шуршание стрел в колчане и снова убитая куском черепицы мать. Отец кладет ему руку на плечо и говорит:

– А вот если бы твоей мамке кто ни то помог… Жива была бы.

– Помогите! – крик сорвался на хрип. – Помогите! Волки!

– Волки? – Рейн потянул на себя уздцы и сгруппировался так, чтобы не вылететь из седла. Повернул коня, осмотрелся по сторонам. – Какие, к лешему, волки?! – тяжело дыша выдавил из себя младший выжлятник.

В небе над пролеском, крича, кружили вороны, но прежде он не слышал их грая.

– Помогите!

Парня прошиб холодный пот.

– Волки?! – переспросил он и только теперь сообразил, что крик о помощи сейчас, равно как и прежде, звучал не со стороны дороги. Нет, теперь он был уверен и был готов заложить месячное жалование и что ни то сверху, что кричали из леса. Он не пытался понять, что за игру с ним затеяли. Не пытался осмыслить происходящее. Говоря на чистоту, Рейн обмочился, ибо только сейчас, прекратив погоню, он понял – все его мысли, все его воспоминания… «Что за дерьмо?! – выругался он про себя. – Какие к такой-то матери красильные мастерские?! Какая к такой-то матери черепица?!» Он до крови прикусил губу.

Горст как-то сказал:  «Нет ничего более реального, чем кровь. Кровь – это результат нашей работы. Кровь – это деньги, на которые мы хлебаем дрянную похлебку. Кровь – это то, чем кашляет возвращенный к хозяину крестьянин, и именно кровь льется, пока мы тискаем купленных на кровавые деньги потаскух».

Рейн уже не помнил, к чему его старший говорил это, не помнил был ли тот трезв, пьян, спросонья, а может быть пьян и спросонья разом. Сейчас, чувствуя вкус собственной крови, Рейн знал, что вкус крови – это вкус правды. Вкус отсутствующих воспоминаний о матери, вкус горечи об утрате отца и ужаса от невозможности того похоронить. Кто-то или что-то, как, опять же, говорил Горст, отымело его в его же постыдно скромный мозг.

Отец рассказывал будущему выжлятнику страшные истории о хищниках, что выходили из леса и сокращали поголовье скота. Отец говорил, что свирепее Оддландского волка может быть, пожалуй, лишь свирепый белый волк из Нортмара. Также Рейну было хорошо известно, что после очередной гибели пастуха, герцог Одд Бауэр, храни, Господь, его род, платил по кроне за голову хищника, и тех теперь днем с огнем не сыщешь.