Старший выжлятник, пришпоривая коня, оставил позади себя берег Хельги, расплывающиеся очертания Подлеска и своих людей, коих называл ослами всякий раз, когда кружка пива попадала к нему в руки. Он не сводил глаз с дальнего холма, над которым, по мнению Рейна, кружили вороны. «Конные Возняка поймали беглецов раньше нас, – думал он, – придется срезать клейма с трупов». Смрад, который он ощутил всем своим нутром, покидая Подлесок, преследовал его. Так ему, во всяком случае, казалось. Было в этой вони нечто схожее с иным смрадом, который ему также довелось вдыхать, но в отличие от Аарона навеваемые воспоминания не тревожили Горста. В какой-то степени он вспоминал поля, устланные трупами, с трепетом. «На «добрых войнах» жертвы угодны Отцу Переправы», – так ему объяснили еще в молодости, и потому каждой срезанной с кудлатой башки язычника из Белореченских княжества косичкой Горст гордился.

Выжлятника тревожило лишь одно. Не так давно он стоял на берегу и беседовал с Аароном, не так давно в его внутренний диалог вклинились еще несколько голосов. Шепот, заставивший Горста обратить внимание на камышовые заросли, подсказавший, что в них спрятана одна из лодок. Старший выжлятник не делал выводов, основанных на догадках, но здесь, ткнув пальцем в небо, поймал нить, взял след и теперь шел по нему, зная, что не успеет вернуться в Подлесок затемно. Чувствовал, что на эту ночь у него другие планы, но увы не мог найти ответ, какие именно. Он никогда прежде не видел Аарона в таком состоянии, а раздрай Рейна…

Состояние Рейна тревожило его по-настоящему. Сын охотника, толком и не помнящий лица матери. Сын несчастного, приговоренного к подвешиванию за ребро. Преступление, которое мог совершить всякий человек, хоть раз повстречавшийся с голодом.

Горст выкупил Рейна, и то был не первый случай, когда секутор пользовался даденной ему самим Оддом Бауэром грамотой, но впервые он сделал это не ради собственной выгоды. Так он говорил самому себе и, разумеется, врал. Выкупить человека, приговоренного к каторге – то же самое, что подобрать полудохлую дворнягу и, выходив ее, оставить при себе.

Отец Рейна занимался браконьерством и за то был приговорен к долгой, полной мучений смерти на столбе близ принадлежащей его феодалу дубравы. Он учил сына бить без промаха, и пущенная Рейном стрела прошила сердце, подарив старому охотнику быструю смерть. Рейн не пытался сбежать н предпринимать отчаянные попытки сжечь тело родителя. 

Грай ворон смолк, стоило Горсту спешиться. Выжлятник привязал уздцы коня к торчащей из земли коряге.

– Жди, – коротко бросил он и, прежде чем подняться на холм, расшнуровал седельную сумку.

Сопляк не подвел его. Вода не добралась до найденной в кострище книги, но теперь Горст задумался над тем, что мог погубить столь ценный документ. «Вода могла запросто наполнить сумку до краев, и тогда, следуя закону подлости, самая ценная запись непременно бы погибла», – секутор хмыкнул в усы и обратился к коню:

– То, что не горит, можно утопить, а ведь эта запись, одна, сука, запись, освобождает нас от работы.

Если бы он обернулся к холму. Если бы его мысли не были прикованы к перепачканной сажей, но по удачному стечению обстоятельств не тронутой огнем странице, выжлятник увидел бы замерший на холме силуэт. Горсту бы пришлось щуриться, а слепящее солнце причинило бы глазам боль, но тем не менее он бы знал, что здесь, в сердце Оддланда, в отдалении от поселений как Возняка, так и Ланге, он не один.

Уверенность в том, что его парни найдут беглых (а беглых ли?) крестьян, угасала. От уверенности в том, что и он сам вернется в Подлесок, не осталось ни единого следа. «Книгу надо уничтожить, – подумал Горст, – все надо оставить как есть».

Руки секутора задрожали, и Задира, пристально наблюдавший за своим ездоком, принялся взрывать копытом землю. «Волнение и страх – зараза, и хуже них может быть только тиф, оспа и черная смерть», – так говорил Горсту не последний в его жизни человек.

– Книгу надо уничтожить. От книги больше вреда, нежели пользы, – произнес он и потянулся к только что зашнурованной сумке. – Мои ослы едва ли справятся с задачей, а потому все останется как есть.

Положив руку на седло, Горст вспомнил слова отца: «Хуже дрянной компании лишь дрянное седло. Выбирай спутников так же тщательно, и тогда…».

– Тогда твое гузно не покроется волдырями, – прошептал человек, для которого отец был далеко не последним человеком в жизни, человеком, к чьим советам он прислушивался так же внимательно, как к приказам своих прошлых командиров.

Дрожащими руками он скинул на землю тряпье, которым Рейн обернул ценную находку и, не раздумывая, выдрал страницу, на которой корявым почерком, очевидно в жуткой спешке, было накорябано: «В туман ушли еще трое. Подлесок погиб. Надо бежать, но куда от них убежишь? Ансгар забыл лицо сына. Забыл, что был сын. Все забывают. Была надежда на выжлятников, а эти все не едут». Не задаваясь лишними вопросами, будучи не в состоянии задуматься над тем, что делает, и считая свои действия более чем оправданными, старший из гончих выдрал столь ценную для них страницу, изорвал в клочья и продолжил листать книгу. Умом Горст понимал, что ищет что-то конкретное, но, что именно, затруднялся ответить.

Задира видел тварей, кружащих вокруг его ездока. Звери всегда видят то, что скрыто от глаз человека. Конь видел, как твари с золотыми глазами копаются в голове его хозяина. Мерин громко заржал, но секутор не обращал внимания на старание его скакуна порвать уздцы, приковавшие его к этому месту. Горст игнорировал попытки вороного освободиться лишь до тех пор, пока хруст коряги не перебил гомон голосов внутри его головы и, повернувшись назад, Горст гаркнул:

– Уймись, сука!

Сознание выжлятника провалилось в зияющую пустоту, и то, что прежде было похоже на его собственные мысли, заговорило на разные голоса. Секутор будто смотрел сквозь мутную воду, а голоса, прежде бывшие шепотом, переходили на крик:

– Ищи имя хозяйки!

– Ищу, – виновато прошептал Горст, а его дрожащие руки быстро переворачивали страницы.

– Внимательнее! Глупец сознался в том, что услышал её имя и записал его в этой клятой книжонке!

– Ищу, – повторил Горст.

– Вот оно! – радостно заверещал третий голос. – Нашли!

Гончая Горст глядел на то, что голоса называли именем, ещё на берегу Хельги, но ни тогда, ни сейчас не смог его прочитать. Ему не давали прочесть его, ему не полагалось знать, кому оно принадлежит. Голоса, рвущие его сознание в клочья, напоминали гневное шипение змей, и, внимая их требованиям, выжлятник послушно рвал страницы книги.

– А теперь ты знаешь, что должен сделать! – хором прокричали поселившиеся в его голове твари. – Ты же не забыл?

Выжлятник расстегнул ремень, и ножны с вложенным в них клинком упали на уже протоптанную траву. Легли рядом с клочками пергамента, с тряпкой, которой Рейн обернул амбарную книгу подлесского старосты. Меч лежал у выкорчеванной из земли коряги, к которой он подвязал своего скакуна, у коряги, оказавшейся корнем некогда росшего здесь деревца.

– Я должен подняться на холм и дать холму смысл, – прошептал Горст.

Твари успели внушить главарю ганзы гончих все, что было нужно, но, боясь сопротивления, которое упорно оказывало сознание этого человека, они не обличали свою волю в форму ложных воспоминаний и якобы увиденных прежде снов.

Голоса успокоились, и старший из нанятых бароном Ланге людей, спотыкаясь, побрел навстречу своей судьбе. Его глаза не видели ничего кроме клятого холма. От яркого солнечного света по щекам текли слезы. Если бы он обернулся, то увидел бы клубы пыли, вздымаемые копытами Задиры, но все его внимание было приковано к замершему на холме силуэту.

Если бы выжлятник пришел в чувства, овладел собой и попробовал отдышаться, его желудок без сомнений опорожнился бы прямо на стоптанные сапоги, но этого не произошло. Он не слышал кислого смрада, который, казалось, был разлит в этом забытом Отцом Переправы месте.