О времена, о нравы! Об этом тоже нестерпимо хотелось поговорить…

Впрочем, ни Ацилий Аттиан, ни другие гости даже внимания не обратили на обиду известного сенатора-краснобая. Все присутствующие знали цену его капризам, среди которых особо выделялась любовь к распусканию гнусных и отравленных сплетен. Именно Гомул пустил слух, что умершая в 137 году супруга Адриана была якобы отравлена по приказу императора. Известна также была его трусоватость, проявленная им в те трагические дни, когда казнили четырех полководцев Траяна. Он тогда первым убежал в кусты.

– Беда, Гомул, не в том, – объяснил свой поступок Ацилий Аттиан, – что Тит так быстро согласился отложить рассмотрение дела по существу, а в том, что мы действуем по зову мелких страстей, каждый сам по себе. В первую очередь это касается тебя, Деций, в который раз поддавшемуся неуместному и несвоевременному словоизвержению! Тем самым мы даем возможность Антонину навязать нам свою волю и, что еще хуже, продолжить капитулянтскую политику своего предшественника. Разве смешанное или раздельное посещение бань грозит Риму какой-нибудь серьезной опасностью?

Смертельная угроза в том, что бородатый поклонник греков, провозглашая равенство провинций, все эти годы упрямо вел дело к тому, чтобы всех подданных великого Рима объявить равноправными гражданами, а это означает начало конца того наследия, которое завещали нам предки и за которое с такой страстью боролся Траян.

Дело не в слабости или человеколюбии Тита Антонина. Кто из нас стал бы протестовать против отмены отживших законов или против признания за провинциями определенных прав – например, по управлению местными бюджетами, но только после того, как новая власть потребует подтверждения лояльности от всех, кто населяет империю, кто пребывает в ней в любом качестве и будет готов выплатить полновесную дань Риму. Я допускаю, что Антонину, возможно, просто не хватает опыта, умения по-новому взглянуть на проблему. Мы должны помочь ему тщательно разобраться в этом вопросе. Если он откажется, надо навязать ему свою волю. И только если он останется глух к требованиям сената, можно будет принять самые решительные меры…

После паузы, которую он сделал, чтобы все присутствующие на встрече сенаторы осознали, на что они покушаются, закончил:

– Я достоверно знаю, что Адриан потребовал от Тита Антонина перед смертью. Наша задача – любой ценой остановить его от исполнения клятвы, которую он дал прежнему принцепсу. Нельзя допустить дальнейшего разрушения государства.

Цивикка Барбар спросил:

– Как же добиться этого?

Бывший префект вздохнул:

– Надо, чтобы сенат большинством вынес постановление, предающее прежнего принцепса проклятию памяти.

Наступила тишина.

Проклятие памятью означало вычеркивание имени прежнего императора из анналов, снос всех его скульптурных изображений, а также отмену его постановлений. Более того, в случае принятия этого решения сенат ставил под сомнение законность власти Антонина, что можно было использовать для смещения недостойного империума домоседа.

Каждый из присутствующих ясно осознал, что согласиться с предложением Аттиана означает переступить черту, отделяющую обсуждение от заговора.

Это был шаг в бездну, из которой тенями выступали мятеж, гражданская война, столкновение честолюбий, кровь и пепел.

Первым после долгих размышлений поддержал бывшего префекта хозяин дома, Катилий Север. Затем почти хором к нему присоединились все присутствующие.

Даже Гомул повеселел. Он обратился с вопросом к присутствующим:

– Но тогда нам необходимо договориться, кто возглавит… э-э… оппозицию?

Выговорить слово «заговор» не решился. Никто также не отважился поправить его. Каждый их собравшихся в доме Катилия сенаторов понимал, что они играют с огнем, и это внушало страх. Кроме страха, была в этой оттяжке решения и липкая струйка лицемерия. Каждый из присутствующих втайне считал себя вполне достойным будущего империума, однако выговорить это вслух никто не отважился.

Тот же Катилий Север в качестве высшего магистрата и как воспитатель новоявленного цезаря Марка Аврелия имел куда больше прав на августов жезл, чем любой из присутствующих.

Или пользующийся незыблемым авторитетом Ацилий Аттиан, который ясно понимал, что набежавшие годы оставляют ему все меньше шансов на верховную власть. Однако он первый призвал «друзей» не спешить с выдвижением центральной фигуры, которая возглавила бы заговор и передать власть которой следует принудить сенат.

Более того, Аттиан внезапно дал задний ход и даже посоветовал не торопиться с «окончательным решением» и попытаться договориться с Антонином, причем действовать предложил решительно и доброжелательно.

– С обожествлением Адриана, – заявил он, – придется согласиться, но за это потребовать достойную цену. Прежде всего добиться согласия Тита на восстановлении в полном объеме прав сената в решении государственных вопросов. Далее, возвращение Катилия Севера на должность городского префекта. Также прощение и возвращение гражданских прав Квинту Марцию Турбону…

– Чем теперь поможешь Турбону, казненному проклятым Адрианом?! – воскликнул Гомул.

– Турбону действительно ничем не поможешь, – согласился Аттиан. – Однако Турбон даже после своей гибели может помочь нам. Главное, под угрозой проклятия памяти заставить Антонина сделать шаг назад. Тогда будет легче потребовать отказа от дальнейшего скатывания к плебейскому беспределу, отмене так называемых законов, требующих соблюдения справедливости в отношении рабов, вольноотпущенников и прочей школяты, толпящейся на улицах Рима. Принцип «хлеба и зрелищ» – не следует обставлять никакими заранее вынесенными юридическими уловками, до которых был так охоч мой воспитанник и его нынешний преемник.

Если же Антонин откажется, тогда можно будет прибегнуть к окончательному решению.

Когда все разошлись, Аттиан, оставшись наедине с Катилием Севером, неожиданно поинтересовался у хозяина дома:

– Что ты слыхал о Сацердате?

Катилий не мог скрыть недоумения и ответил в том смысле, что ему известно о существовании эдикта, объявлявшего разбойника с таким именем вне закона, а также о безуспешных попытках отыскать его в восточных и африканских провинциях.

Потом поинтересовался:

– При чем здесь какой-то разбойник?

Аттиан усмехнулся:

– Верный человек поклялся, что собственными глазами видел Сацердату в городе в компании с каким-то великаном из эфиопов, сладострастной красоткой и пацаном с прожженными до негодяйства глазами.

– И что? – озадаченно переспросил Катилий.

– А то, что тебе должно быть невдомек, что именно Сацердата убрал с нашего пути этого мерзкого мальчишку Антиноя. Вспомни наш гнев и возмущение, которые мы испытали, когда до нас дошли правдоподобные вести, будто свихнувшийся на поклонении музам и философии Адриан возмечтал возвести его в цезари. Не тебе объяснять, чем это грозило нашему городу. Насколько я помню, мы тогда нашли общий язык – такая передача престола грозила Риму и нам всеми мыслимыми и немыслимыми бедствиями. Вообрази себе принцепса из греков, да еще незаконного происхождения? Мать его, насколько мне известно, служила храмовой шлюхой в святилище Астарты.

Что тогда, Катилий, началось бы в городе? Незатейливая мыслишка: если это можно Антиною, почему нельзя мне – могла бы прийти в голову всякому негодяю. Всякому смердящему галлу, грязному сирийцу, чернокожему мавританцу, бородатому бритту, напялившему штаны германцу. Рим еще ни разу не переживал такую смуту.

– Я помню наш разговор на эту тему, – с угрюмым видом согласился Катилий, – однако не вижу повода для беспокойства. Государство стоит как никогда прочно, в чем, безусловно, есть и заслуга Адриана, и никакой гречишка нам не угрожает. Нам угрожают расхлябанность, своенравие, желание отличиться, не имея на то никаких законных оснований. Одним словом, взрыв страстей и вседозволенности…