Даже теперь, после смерти, когда ее лицо было покрыто толстым слоем грима, щеки чрезмерно нарумянены и теперь провалились в тех местах, где были опухшими и растянутыми еще несколько дней назад в хосписе, она оставалась той, кто вытирал мне слезы, когда я нуждалась в утешении, и говорил мне, что будет любить меня вечно и даже еще дольше.

Она была чудесной. И теперь, когда я наклонилась, чтобы слегка дотронуться до нее в последний раз, я знала: что бы со мной потом ни случилось, ничего не будет так невыносимо, как это прощание.

Я думала, что отец отругает меня за это прикосновение, но он в первый раз за день перестал сдерживаться и плакал, стоя на коленях и не замечая своих детей.

Пол тоже плакал рядом со мной. Теперь он держал меня за руку, сжимая ее до боли. Я не сказала, чтобы он перестал. Мы только-только начали осознавать, что остались без матери и кроме друг друга у нас никого нет.

К моменту, когда мы с папой и Полом сели в машину и поехали на кладбище, я решила, что похорон с меня хватит до конца жизни. И почти сдержала обещание: когда умирали наши дальние родственники, или родители друзей, или коллеги, я посылала большие букеты и сбивчивые извинения за свое отсутствие.

Но когда двери лифта за кабинетом доктора Сандерса открылись и я вошла в металлическую кабину, падающую в вестибюль больницы, мне пришло в голову, что я не смогу сдержать клятву, данную двадцать четыре года назад. Я побываю еще на одних похоронах. На своих собственных.

Потом случилось вот что.

– Том! Том? – Я так отчаянно плакала, что линзы вывалились из глаз, и я не была уверена, что маячащее в кухне пятно – это мой муж.

Поток слез вырвался наружу, едва я вышла из кабинета доктора Сандерса; каким-то чудом мне удалось выбраться из больничных лабиринтов на Лейк-Шор-Драйв и поймать такси, не попав под автобус.

Около пяти вечера в понедельник понадобилось полчаса, чтобы доехать до нашего кондоминиума в Бактауне, и с каждой четвертью мили я становилась все рассеяннее.

Когда я представляла себе свою жизнь – крупным планом, в широкоэкранной версии – фильм кончался совсем не так. Мне еще нужно было выучить испанский, уйти с работы, посмотреть мир, может быть, усыновить одного-двух детей (забеременеть я не могла, почему – гинекологу еще только предстояло установить). А крупинки пепла в урне, которая будет стоять на нашем камине, который скоро станет камином Тома и только (всхлип!), предполагались лет в семьдесят, никак не в тридцать четыре.

– Семейные неурядицы? – спросил таксист, протягивая мне салфетку. Тут я зарыдала еще пуще, потому что моему любимому Тому предстоит узнать, что скоро он станет вдовцом.

Том! Такой любящий, такой отважный. Он не захочет, чтобы я видела его слезы, но я представляла, как однажды проснусь посреди ночи и обнаружу, что он тихо плачет перед компьютером (он страдал бессонницей и нередко засиживался до двух-трех часов ночи). Его мне было особенно жалко, а еще папу и Пола, ведь они уже пережили мамину смерть. Даже сейчас ее отсутствие ощущалось, как недавно утраченная конечность: все эти годы мы так и не научились смягчать или игнорировать фантомную боль.

– Либби? У тебя все в порядке? – Том кинулся ко мне, обнял за плечи. Слава богу, он дома. Том работал в небольшой архитектурной и градостроительной фирме, в которой не придерживались строго графика, поэтому он часто уходил из офиса в три-четыре часа, чтобы побродить по городу, а потом заканчивал работу вечером дома.

– Том! – провыла я. – Как это могло случиться?

– Либби… – опасливо произнес он и отпустил меня. Это застало меня врасплох: разве ему не полагается гладить меня по голове и утешать? – Ты все знаешь, да?

– Конечно, я все знаю! – У меня закружилась голова. Я-то знаю, а вот Том откуда? Разве у нас нет законов, запрещающих показывать чужую медицинскую карту без согласия пациента? Хотя я, конечно, записала его координаты в договоре о конфиденциальности, который заполнила перед операцией. Может быть, доктор Сандерс так всполошился, когда я сбежала из его кабинета, что решил предупредить Тома?

– О господи, – сказал он. – Я не хотел, чтобы ты узнала именно так. Это О’Рейли проболтался? – спросил он, имея в виду своего лучшего друга, которого, сколько я помню, называл исключительно по фамилии.

Откуда О’Рейли мог знать, что я умираю от рака? Я официально выказала недоумение. Утерла слезы рукавом жакета, порылась в ящике кухонного стола, где держала пару очков про запас. Накололась о ножницы, нащупала очки и водрузила на нос. Одной дужки не хватало, так что сидели они кривовато, да и не очень мне уже годились, но диоптрий хватало, чтобы я могла увидеть, что на лице Тома написано что-то вроде ужаса. У меня упало сердце: видимо, он не так отважен, как мне казалось. «Спокойствие, Либби, – приказала я себе. – Ты нужна Тому».

– Просто я ходил к этому новому психотерапевту… – сказал он.

К психотерапевту? Отлично. Я правда не думала, что Том из тех, кто ходит к мозгоправам, но, по крайней мере, это поможет ему пережить мою смерть.

– Либби, ты меня слышишь? – спросил он, неотрывно глядя на меня.

Я мигнула.

– Что? Нет. Что ты сказал?

– Вполне возможно, что я… гей.

У меня закружилась голова, я почувствовала, что стукнулась позвоночником о край холодной мраморной стойки.

– О боже, – сказала я, уцепившись за руку Тома.

– Либби, – произнес он, привлекая меня к себе, – мне так жаль. Ты в порядке?

– Я… я в полном порядке, – ответила я; я всегда так отвечаю на этот вопрос.

Том смотрел на меня глазами, полными непролитых слез.

– Спасибо, – робко произнес он. – Спасибо, что так говоришь. Ты ведь давно знала, правда? В глубине души.

До этого момента все, что он говорил, как-то не до конца доходило до меня. Теперь наконец дошло. Охренел он, что ли? Я знала, что из-за глобального потепления гибнут белые медведи, что население Китая несколько лет назад перевалило за миллиард и что в слове «контрстратегия» шесть согласных подряд. И при этом понятия не имела, что мой дружок детства, человек, которого я любила почти двадцать лет (двадцать лет!), испытывает сексуальное влечение к мужчинам.

– Нет, нет-нет, – сказала я, втягивая голову в плечи до полного исчезновения шеи, – об этой своей способности я узнала исключительно потому, что моя начальница Джеки всегда просит меня не делать так, выдав перед этим другую невероятную просьбу: «Либби, купи мне кремовое пятнистое покрывало из альпака в свой несуществующий обеденный перерыв и, пожалуйста, перестань фокусничать со своей шеей, а то ты похожа на черепаху, ладно?»

– Я же не говорю, что нашему браку конец, – говорил Том, крепко обнимая меня. – Я так люблю тебя, ты же знаешь. Просто… я пытаюсь понять, кто я. Я с этим боролся годами – Либби? Либби, что ты делаешь?

Я не готова была ответить на этот вопрос – высвободившись из его объятий, я обнаружила, что роюсь в другом ящике, где мы держали столовое серебро, которое по-прежнему блестело так же, как восемь лет назад, когда мы выбирали его для своей свадьбы. Я достала вилку и залюбовалась ею. Она так и сверкала в лучах люстры – извините, «световой скульптуры», на которую Том потратил целое состояние, хотя мы по-прежнему выплачивали его образовательный кредит.

– Да ничего, – сказала я и метнула вилку в его руку, которую он положил на мраморную стойку.

– О-о-ох! Зачем ты так делаешь? – взвыл он. Вилка упала на пол, так что не могла впиться глубоко, но Том прыгал по кухне и махал рукой, будто обжегся или, понимаете ли, укололся. – Я тебе изливаю душу, а ты втыкаешь в меня вилку, как в кусок мяса! Да что с тобой, Либби?

– Со мной? – я уставилась на него диким взглядом. Я чувствовала себя слегка плотоядной. – Что со мной?

Список того, «что со мной» значительно вырос за исключительно короткое время. Прежде мои проблемы сводились к неисправимо кудрявым волосам, заднице, не влезающей в идеальные во всех других отношениях брюки, и осознанию того, что, хотя я знаю свое дело, моя работа мне разонравилась с тех пор, как в офисе появился Буш-младший. Теперь я умираю от рака и хочу убить собственного мужа, которого, как выяснилось, привлекает набор хромосом, отличный от моего собственного.