Тамара молчала. Она почти не слушала Шверера. Кроме нее, контрольную фразу никто не знает. За это можно быть спокойной. Подпольный райком? Средства связи с ним неизвестны Марии. Оставалось последнее — выброска группы.

— Я вижу, что в области мировоззрения вы — фанатичка, как это в большинстве случаев и бывает у русских. Хорошо, я хочу поговорить с вами, как с женщиной. Я ошибся в вас — вы никакая не разведчица. Вы обыкновенная женщина, симпатичная, привлекательная, даже красивая. Такие, как вы, нравятся мужчинам.

Шверер подошел к дверям, нажал скрытую за портьерой кнопку. Через минуту появился денщик с подносом. Подполковник махнул рукой — солдат бесшумно исчез.

— Разговор с женщиной требует особой, неделовой обстановки.

Шверер улыбнулся и поставил перед Тамарой чашку с шоколадом. Себе он налил рюмку коньяку и, сделав глоток, продолжал:

— Вообще должен сказать, что в вашей стране не ценят женщин, не оказывают им того внимания, какого они заслуживают. Взять хотя бы вас. Вы молоды, привлекательны, созданы для комфорта, для того, чтобы быть счастливой и дать счастье своему мужу. А что вы имеете вместо этого? Вы должны спать в грязи, на соломе, кормить вшей, вечно трястись за свою жизнь, волноваться. Вы состаритесь раньше времени от такой жизни. Смотрите, сколько у вас уже морщин.

Он достал из кармана небольшое зеркальце и положил перед Тамарой. Незнакомая женщина с уставшими глазами смотрела на Тамару из оправленного изящной перламутровой инкрустацией круга. Помятое платье было разорвано на шее. Большой красно-синий кровоподтек уходил вниз, в вырез платья.

— Другое дело у нас, на Западе. У нас женщина — кумир, предмет поклонения. Она окружена заботой, комфортом, удовольствиями. Ваша подруга Цыганка, кажется, отлично понимает толк в этих вещах. Ей нужно было родиться на Западе. Так вот, если бы вы жили у нас, вам не пришлось бы выносить и тысячной доли тех испытаний, которые вы терпите сейчас. Ваш муж имел бы достойную вашей красоты и молодости квартиру, наши коммерсанты предложили бы вам все, о чем может мечтать женщина. У вас были бы дети. Ведь у вас не было еще детей? И разве вы не хотите испытать это самое великое человеческое чувство — материнство?

«Вера, Вера Яковлева… Ее возьмут, обязательно возьмут. Мария выдала ее, конечно. Бедная девчушка. Что с ней будет?»

— Вас будут любить ваш муж и ваши дети, — доносился голос Шверера откуда-то сбоку. — Это огромная радость — быть любимой. И вы будете любить. Вы знаете, что такое любовь? Вообще, вы любите что-нибудь?

— Я люблю свою Родину.

Тамара сказала это очень тихо, не для Шверера, а для себя, но подполковник все-таки услышал.

— Вы любите русскую землю? Отлично.

Шверер подошел к пианино, с треском открыл крышку:

«Выучил, мерзавец», — подумала Тамара и вдруг почувствовала, что не в силах больше сдерживать накопившуюся ненависть.

— Хватит!

Вскочив со стула, Тамара сильным рывком за плечо повернула Шверера к себе и коротким ударом, как учили в разведшколе, ударила его снизу в подбородок. Подполковник охнул от неожиданности и покачнулся.

Вскочив со стула, он схватился за пистолет, потом сразу успокоился, поправил волосы и, медленно надвигаясь на Тамару, зашипел:

— Ну, русская гадина, ты у меня заговоришь. Ты вспомнишь сразу обо всех подпольных райкомах и десантных группах.

Шверер громко крикнул что-то. В комнате появились два солдата. Заломив Тамаре руки за спину, они вытащили ее в коридор, сволокли вниз по лестнице и, проведя через двор, остановились перед окованной железом массивной дверью какого-то погреба. Один солдат открыл дверь, другой ударил Тамару сзади ногой в спину. Потеряв равновесие, ударяясь головой о каменные ступеньки, она покатилась вниз — в какую-то темную и холодную яму.

Больно стукнувшись об острый выступ последней ступеньки, Тамара поняла, что упала на дно ямы. Под ней был тонкий слой льда Это был ледник…

— Воды, живо!

Ледяная струя обожгла лицо, тело. Тамара открыла глаза. В розовой пелене перед ней маячило лицо Шверера.

— Сотрите ей кровь с глаз! — крикнул подполковник. — Она ни черта не видит!

Стоявший рядом с ним солдат шагнул вперед и провел мокрой тряпкой по глазам девушки. Лицо Шверера приняло более четкие очертания, приблизилось, задышало винным перегаром.

— Где парашют, слышишь? Где парашют?!

Тамара закрыла глаза и почувствовала, как по всему телу разливается ноющая, тупая боль. Зачем им нужен ее парашют? Может быть, они рассчитывают найти там какое-нибудь упоминание о месте высадки группы? А может быть, Мария вспомнила и о том, что посадочные знаки Тамара зарыла вместе со своим парашютом? Нет, посадочные знаки не должны попасть в руки фашистов!

— Ты скажешь, сволочь, наконец, где ты закопала свой парашют?

Широко расставив ноги, сжимая в руке толстую резиновую палку. Шверер стоял над лежащей на каменном полу возле стены Тамарой. Рукава его белой накрахмаленной рубашки были засучены, волосы беспорядочно свисали на лоб. Молчание русской парашютистки срывало все планы Шверера, ставило под угрозу выполнение полученной несколько дней назад директивы. А Шверер знал: там, наверху, этой директиве придают особое значение.

— Хватит с ней разговаривать! Из нее слова не вытащишь даже вместе с кишками! — раздался за спиной подполковника голос следователя Урбана.

Низкий сводчатый подвал, где допрашивали Тамару, был освещен тусклой электрической лампой. Расплывчатая тень Шверера двигалась по стене, возле которой лежала Тамара.

Тень плясала, извивалась, корчилась, принимая самые замысловатые очертания. Похожая на гигантское земноводное, она то уменьшалась до ничтожно маленького силуэтика, то снова раздувалась, вырастая до чудовищных размеров. И в такт этим судорожным движениям свистела в воздухе резиновая палка, слышалось учащенное дыхание человека, избивавшего девушку и сопровождавшего каждый свой удар хриплым, отрывистым вопросом:

— Где парашют? Куда выбросят группу? Какого числа это будет?

Когда палачи уставали и боль от ударов немного утихала, Тамара, чтобы отогнать от себя назойливый голос Шверера, бубнившего о парашютах и о выброске группы, начинала думать о детстве, о родном городе, о школе, об отце, маме. И стоило только сознанию переключиться на эти воспоминания, как в памяти одна за другой оживали далекие, полузабытые картины… Вот школа, класс, ровные ряды парт; на стене — хорошо знакомый портрет человека с веселыми прищуренными глазами. Тамара видит его ясно, отчетливо, смотрит на него пристально, а он как будто говорит: «Держись, милая, держись!..»

А вот школьный актовый зал; вся пионерская дружина стоит под знаменем, рокочет барабан, трубит горн, и она — в белой блузке, в черной юбке со складками, причесанная, аккуратная, — волнуясь, слушает, как говорит старшая вожатая: «Юный пионер! К борьбе за дело Коммунистической партии будь готов!» И тонким голоском она отвечает: «Всегда готов!»

Всегда готов…

Вспоминается Тамаре диспут на комсомольском собрании в десятом классе — «В жизни всегда есть место подвигу». Красная скатерть, которой покрыт стол, давно съехала набок, комната забита до отказа, на столе груда записок, а на трибуне длинный, лохматый парень в ковбойке бубнит, как пономарь: мы-де поздно родились, мы-де опоздали, революцию за нас сделали отцы, а нам остается только мирно строить социализм, даже и не помышляя ни о каких подвигах. И почти все собрание, и Тамара вместе со всеми, приложив ладони ко рту, кричит: «Не-пра-виль-но! Не-пра-виль-но!»

И еще вспомнилось Тамаре…

Совсем маленькой девчонкой сидит она вечером дома. Старшие ушли в гости и, чтобы Тамара не скучала одна, оставили включенным радио. Передают старые революционные песни. Хор высоких женских голосов поет: «И как один умрем в борьбе-е за это!..» Тамара слушает песню, стоя у замерзшего окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. На улице бушует метель, в темной комнате гремит торжественная мелодия… И Тамара видит себя впереди большой-большой демонстрации с красным флагом в руках. Она размахивает им, и сотни людей идут за ней, за красным флагом. «Смело-о мы в бой пойдем», — поют демонстранты, и мужественный мотив, накатываясь сзади, как волна, толкает Тамару вперед.