«Нет» – ответ совершенно нелепый. «Да» – честный, но абсолютно невозможный.

– М-мне тяжко г-голодать, – сказала Эва, намеренно заикаясь. – О прочих тяготах думать некогда, мсье, только об этой. Если вы мне откажете, я не найду другую работу. Никто не возьмет заику. – Эва вспомнила, с каким трудом устроилась в свою лондонскую контору. Работа, где не требуется гладкая речь, большая редкость. Воспоминание наполнило горечью, которую Эва не замедлила проявить: – Мой изъян не позволит мне отвечать на телефонные звонки или обслуживать покупателей в магазине. Но подавать блюда и раскладывать столовое серебро можно м-молча, а уж этим я владею в совершенстве.

Эва постаралась, чтобы в телячьих глазах ее отразилось отчаяние голодной девушки, загнанной в тупик. Борделон ее разглядывал, сложив домиком удивительно длинные пальцы. Эва отметила, что у него нет обручального кольца.

– Ах, какая оплошность с моей стороны, – наконец проговорил Борделон. – Раз вы голодны, я вас покормлю.

Сказано это было небрежно, словно речь шла о блюдце молока для приблудной кошки. Неужели он угощал и других соискательниц? Плохо, если он меня выделил, – подумала Эва, а Борделон уже позвонил в колокольчик и что-то шепнул официанту, явившемуся на зов. Через минуту официант вновь появился с тарелкой, на которой лежал горячий гренок из пшеничной муки (в Лилле давно ставшей невидалью) под расточительно толстым слоем сливочного масла. Эва еще не так оголодала, чтобы вид гренка ее заворожил, а вот Маргарита дошла до края, и оттого пальцы ее, поднесшие хлебный треугольник к губам, дрожали. Однако она не заглотнула его в один присест, а лишь культурно откусила уголок. Пусть Маргарита провинциалка, но не дубина стоеросовая. Рене Борделон вряд ли наймет неотесанную девицу. Эва проглотила тщательно разжеванную порцию и снова откусила. Клубничный джем на чистом сахаре напомнил о вареной свекле, служившей Лили сахарином.

– Мои работники пользуются массой привилегий, – сказал Борделон. – Каждый вечер персонал делит меж собой остатки продуктов с кухни. Все имеют пропуска для передвижения по городу после наступления комендантского часа. Сейчас я вынужден, вопреки своим правилам, брать на работу женщин, но, будьте уверены, никто не потребует от вас оказывать клиентам услуги… иного рода. Подобные вещи снижают статус заведения. – Он гадливо сморщился. – Я цивилизованный человек, мадмуазель, и все, кто посещает мой ресторан, должны себя вести цивилизованно.

– Понимаю, – пробормотала Эва.

– Но если вы попадетесь на воровстве продуктов, столового серебра или чего угодно, даже если просто отхлебнете вина из бутылки, – невозмутимо продолжил Борделон, – я передам вас оккупационным властям, и вы убедитесь, что немцы далеко не всегда цивилизованная нация.

– Я усвоила, мсье.

– Хорошо. Приступайте завтра. В восемь утра мой помощник введет вас в круг ваших обязанностей.

Вопрос жалованья не возник. Борделон отлично знал, что все согласятся на любую предложенную им плату. Эва торопливо, но деликатно сунула в рот последний кусочек гренка (никто из обитателей Лилля не оставил бы на тарелке недоеденный хлеб с маслом) и, сделав книксен, поспешно покинула апартаменты.

– Ну как? – спросила Виолетта, оторвавшись от клочка рисовой бумаги, на котором писала донесение.

Когда Эва вошла в пропахшую плесенью комнату, она была готова победно заулюлюкать, но побоялась выглядеть ошалевшей от радости девчонкой, а потому лишь пожала плечами и буднично сказала:

– Меня взяли. Где Лили?

– На вокзале встречается со своим информатором. Потом перейдет границу. – Виолетта покачала головой. – Диву даюсь, как ее не подстрелят. Там такие прожектора, что мышь не проскочит, однако она вот умудряется.

Все до поры до времени, – подумала Эва, расстегивая боты, но тотчас себя одернула: – следуй правилу Лили – бойся после исполнения дела. Бояться заранее – слабость.

И вот теперь, когда перед ней не было ухоженных рук и немигающих глаз Рене Борделона, ее овеял мертвящий ветерок страха. Эва шумно выдохнула.

– Что, потряхивает? – Виолетта подняла голову, сверкнув очками. Полезная штука, эти очки, – подумала Эва. – Чуть поверни голову, и за бликами стекол глаз не разглядеть. – То ли еще будет, когда на пропускном пункте попадется въедливый охранник.

– Что вы знаете о Рене Борделоне? – Эва улеглась на жесткую койку и закинула руки за голову.

– Он поганый предатель. – Виолетта склонилась над шифровкой. – Что еще нужно знать?

Не лгите мне, – шепнул металлический голос. – Я вмиг распознаю ложь, мадмуазель.

– Боюсь, шпионить у него под носом будет очень непросто, – проговорила Эва, и пульсирующий страх в ее груди слегка зачастил.

Май 1947

– Нет, – отрезала Эва. – Я ненавижу Лилль и даже на ночь в нем не останусь.

– Выбирать не приходится, – спокойно сказал Финн, выглянув из-под капота. – Когда малышка снова заурчит, пора будет искать ночлег.

– Только не в сволочном Лилле. Хоть в темноте, но доедем до Рубе.

За последние сутки Эва меня уже достала.

– Ночуем в Лилле, – сказала я.

– Что, опять зашевелился твой пирожок в печке? – Эва буравила меня взглядом.

– Нет, просто за гостиницу плачу я.

Эва покрыла меня непечатными словами, еще крепче ее обычной ругани, и туда-сюда забегала по обочине. Ну и денек, – думала я, глядя, как Финн копается в нутре «лагонды». Почти бессонная ночь в дешевой руанской гостинице, тревожные сны, полные смутных кошмаров: бесконечные коридоры, в которых исчезает Роза, сопровождаемая злобным шипением матери: «Шлюха»… Потом долгая изнурительная поездка, язвительные замечания Эвы всякий раз, как из-за тошноты я просила остановиться, и, что еще хуже, каменное молчание Финна.

Шлюха, – шипела тетка в моих кошмарах, и я невольно вздрагивала. Я так радовалась началу новой жизни, упиваясь тем, что никому не ведомо, кто я такая и чем себя замарала. Но жизнь с чистого листа оказалась иллюзией. Теперь всем известно, что Чарли Сент-Клэр – шлюха, и все это благодаря бестактной старой кошелке, у которой рот что варежка.

На подъезде к Лиллю из-под капота «лагонды» повалил пар, и Финн, съехав на обочину, достал из багажника ящик с инструментами.

– Оживет она? – спросила я, когда он объявил, что дело, видимо, в клапанах, забрызганных маслом, потекшем радиаторе или шестеренках коробки передач. – До Лилля-то дотянем?

Финн обтер руки ветошью.

– Если только потихоньку, – сказал он под аккомпанемент Эвиной брани.

Я кивнула, не глядя на него. С тех пор как моя Маленькая Неурядица перестала быть тайной, я не могла смотреть ему в глаза. С Эвой было проще – спрячься в скорлупу цинизма и на хамство ответь хамством хлестче. Но Финна переиграть в молчанке невозможно. Мне оставалось лишь изображать полное безразличие.

Наконец мы сели в машину и поехали со скоростью улитки. Лилль показался весьма симпатичным городом. Дома из обожженного кирпича на фундаментах из белого известняка, окружавшие просторную главную площадь, напоминали о близости Бельгии. Город пережил оккупацию, но не был превращен в руины. Жизнь здесь казалась веселее, чем в Гавре: народ спешил за покупками, выгуливал собачек. Однако Эва с каждой минутой все больше мрачнела.

– Действия всякого гражданского лица, в том числе персонала городской управы, в помощь врагам Германии либо во вред ей и ее союзникам караются смертью, – неожиданно произнесла она, явно что-то цитируя.

Я покачала головой:

– Фашисты…

– Они тут ни при чем. – С каменным лицом Эва смотрела в окно.

Проезжая по набережной Дёли, мы миновали ресторанчик со столиками под полосатой маркизой, и мне вспомнилось прованское кафе, где я и Роза провели чудесный день. Больше нигде я не была так счастлива. Сейчас я позавидовала веснушчатой официантке в красном переднике – девушке моих примерно лет, которая несла поднос с багетом и кувшином вина. Она вдыхала аромат свежеиспеченного хлеба и знать не знала ни о какой Маленькой Неурядице.