Инесса родила Александру Арманду четверых детей и вдруг ушла от этого эталона любви и заботливости к его брату Владимиру Арманду. Этих двоих объединила не только любовь, но и общее дело — социал-демократия. Однако Владимир был просто «продвинутым», но никак не борцом, поэтому Инесса работала за двоих — активно участвовала в собраниях, митингах, чтении и печатании нелегальной литературы и во всем остальном, что возбуждало в то время социал-демократов. За антигосударственную деятельность Инессу сослали в Мезень, откуда она в 1909 году сбежала к своему Владимиру, в Швейцарию. Однако счастье соединившийся пары было недолгим — смертельно больной Владимир скончался на ее руках.

С Лениным Инессу познакомила Влада в Париже в 1909 году на приеме. Ему было 39, ей — 35. К этому времени Инесса с головой ушла в революцию, став активным деятелем большевистской партии и международного коммунистического движения.

Все говорили, что не влюбиться в нее было невозможно. Казалось, что в этом человеке — неисчерпаемый источник. Это был горящий костер революции, и красные перья в ее шляпе являлись как бы языками пламени.

К французской писательнице у Ленина бурно вспыхнули еще не растраченные чувства. Надя Крупская, помимо бездетности, страдала еще и от базедовой болезни. И хотя Надя тяжело переживала появление в их жизни красавицы Инессы, они никогда не устраивала своему супругу сцен ревности. Надя однажды созналась Владе, что хотела уйти, спокойно, без истерик, предоставить своему супругу свободу, но Ленин ее удержал.

Владимир Ильич действительно очень сильно привязался к Инессе, но в то же время не хотел терять и Надежду, которая сала для него не только заботливой женой, но и верным товарищем…

Отношения в семейной жизни у Владимира и Надежды складывались непросто. Официальное церковное бракосочетание Надежды Константиновны с Владимиром Ильичем состоялось 30 августа 1898 года. Семейная жизнь двух марксистов не задалась сразу. Суть разлада, однако, никогда не имела прямого отношения к их идейным разногласиям, которые к тому же были минимальны. Размолвки новобрачных также лишь в незначительной степени восходили к конфликту Владимира с матерью своей жены, Елизаветой Васильевной Крупской. Хотя конфликт с тещей, которая жила в одной квартире с дочерью и зятем, был, и фразу — «Мама! Я же просила вас стучать, когда вы заходите в нашу спальню!» — Надежда Константиновна фиксирует в своем дневнике шесть раз только на протяжении 1898 года.

Причина ссор, наконец, никоим образом не была связана с сексуальной дисгармонией партнеров: оба они были весьма консервативны в сексе, и не требовали друг от друга больше, чем были в состоянии дать. Реальная же причина так и неизжитого конфликта супругов находилась далеко за пределами сплетен, гипотез и пошлых псевдоисторических анекдотов — в сфере литературы. Ленин, будучи с детства чрезвычайно тонким ценителем лирической поэзии, всю жизнь находился под впечатлением блоковских «Стихов о Прекрасной даме» и всех встреченных женщин соизмерял с поэтическим идеалом. «Отзывчивый товарищ Надежда» с этим идеалом не соотносилась даже внешне, только в 1909 году, в Париже, Ленин встречает Ее, кристально чистое воплощение блоковской женщины.

Пик близости Ленина и Инессы пришелся на 1912-13 годы. Все это время Инесса была рядом. Она переезжает вслед за семьей Ульяновых, всегда живет поблизости, часто встречается с Лениным и Крупской. К Инессе всем сердцем привязалась мать Крупской, которая любила поговорить и покурить вместе с «русской француженкой». Инессе, которая была матерью пяти детей, полюбила не только Ленина, но и всю семью Ульяновых. В 1912 году, когда Ленин и Крупская переехали в Краков, Инесса последовала за ними. Она стала тенью четы Ульяновых. Возможно единственной любовью Владимира Ильича и его злым роком…

По прибытии в Питер Сергей немедленно отправился в ПетроЧК. К этому моменту ее возглавлял Урицкий. Обсудив с ним коротко сложившееся положение, Сергей попросил просмотреть собранные материалы. Результаты проведенного следствия пока не внушали оптимизма.

Сергей решил еще раз поговорить с очевидцами. Он допросил водителя Юргенса — но тот мало, что смог прояснить. Более интересным оказался разговор с Зориной.

— … Я услышала выстрелы — рассказывала Зорина, — и увидела человека, который держал в руке револьвер и стрелял в Володарского.

— Как он выглядел? — спросил Сергей.

— Он среднего роста, плотный, приземистый, в темно-сером полотняном костюме и темной кепке. — Зорина вспоминала очень старательно. При этом она водила руками в воздухе, как бы рисуя портрет убийцы. — Лицо у него было очень загорелое, скуластое, бритое. Ни усов, ни бороды. На вид лет тридцати. Кажется, глаза не черные, а стального цвета. Брюки, мне показались, были одинакового цвета с пиджаком. Навыпуск. Как только он увидел, что я на него гляжу, он моментально сделал поворот и побежал. Я закричала: «Держите!». Вскочила и побежала за ним по Ивановской улице. Услышала крик нашего шофера: «Караул!».

— А что было потом? — снова спросил Сергей.

— Ну, — задумавшись, продолжила Зорина, — я увидела впереди сначала двух, а потом нескольких, сколько уже не помню, человек. Я показала, куда надо бежать. Вот, как бы и все, люди побежали, а я вернулась к Володарскому. Уже подъехал Зиновьев…

Гоц вышел из ванной посвежевший, тщательно выбритый. Благоухал запахом дорогого одеколона. Настроение великолепное. Давно он не ощущал такого прилива сил. Да и ночь удалась. Возможно, он немного превысил свои полномочия как руководитель, но Елена Иванова того стоила. Да, она немного поломалась, но Абрам Рафаилович был уверен — только для вида.

Сейчас он стоял перед шифоньером и мечтал о Лиде Коноплевой. При этом он неторопливо перебирал галстуки. Темно-синий в белый горошек, показался ему наиболее подходящим. Гоц старался следить за собой. Питер — не сибирская каторжная тюрьма, где ходили в бесформенных балахонах из мешковины. В Питере больше встречают по одежке…

Хлопнула дверь, ввалился взлохмаченный, похожий на попа-расстригу, эсер Постников.

— Убили! Убили Володарского!

Свершилось! Гоц резко отвернулся к зеркалу. Долго и тщательно завязывал галстук и никак не проявлял свои чувства. Постников остановился в недоумении. А Гоц продолжал любоваться собой.

— А я только вчера столкнулся случайно с ним у Смольного! Вы что-нибудь понимаете, Абрам Рафаилович?

— Вам следует успокоиться, — сухо произнес Гоц. — Эмоции губительны. Относительно всей этой истории я достаточно осведомлен. Ничего из ряда вон выходящего, обыкновенный порыв страстей. Какой-то рабочий, да — состоящий в нашей партии — случайно встретил этого большевистского Цицерона. Не стерпел — как же, ведь перед ним узурпатор и насильник — и разрядил в него револьвер. Конечно, ужасно, но рабочий оказался исключительно нервным, чувствительным, — продолжал Гоц. — Безусловно, действовал в состоянии аффекта. Наверняка какой-нибудь исступленный правдоискатель…

— М-да. Прискорбно — отозвался Постников. — Тем более что на нашу партию может пасть подозрение.

— Партия к этому не имеет ровным счетом никакого отношения. Рабочий попросту одержим идеей террора, и действовал на свой страх и риск. — Гоц твердо чеканил слова, но руки его слегка дрожали.

Гоц, что называется, валял ваньку перед Постниковым.

«Неужели он не понимает, — думал Гоц, — что задавать такие вопросы официальному лицу, члену Центрального комитета неприлично».

Избегая пытливого взгляда Постникова, Гоц закончил мягко, стремясь убедить собеседника:

— Месть. Месть несознательного рабочего. Запутался в трех соснах, не разобрался.

Гоц тут же продиктовал Постникову заявление в газеты о непричастности ПСР к покушению на Володарского. Однако у Постникова осталось впечатление, что Гоц хитрит и, похоже, боится случившегося.