Теперь Фоме казалось, что спал он просто замечательно.

– И на пузушке печать.

– Казённая майка. Тут выдали. И трусья тоже. Вот. – Фома отошёл подальше, взялся за широкие штанины трусов и встал в детскую танцевальную позицию. Да ещё и покрутился в разные стороны.

– Похудел… Фома, как анализы? – Вика не веселилась.

Фома только подумал, что он совершенно здоровый и не может находиться в этой больнице ни секунды больше, как организм тут же намекнул ему, чтобы он не забывался. Фома даже покачнулся, быстро отвернулся от Вики, хозяйственно поправляя штору, и улыбнулся.

– Анализы что ни на есть самые замечательные, Вик. С каждым часом им всё лучше и лучше…

– Я серьёзно. – (а никто в этом и не сомневался)…

– Ну Вика, в самом деле врачи говорят, что я очень способный больной, я надежда инфекционного отделения.

– Меня к тебе не пустили, Фома. Чего они, а?

– И не пустят.

Вика опустила глаза под тусклым взглядом Фомы, она хотела сказать что-то хорошее, но боялась, что заплачет. Хлопнула ладошкой по стеклу:

– Фома, полежи. Я сейчас. – И, оставив сумочку на карнизе, побежала куда-то, скрывшись из зоны видимости Фомы.

Через несколько минут в бокс ворвалась Палёнова и потрясла шуршащим мокрым пакетом.

– Девушка тут приходила, гостинцы тебе передала. Вот, яблоки, бананы и черешня. Я всё хорошо помыла. Мы этой девушке сказали, чего тебе есть можно, чего нельзя. И что отвлекать тебя тоже нельзя. Давай, ложись, ложись. Ешь черешню, только косточки на пол не бросай.

Палёнова была умная, это что-то. Фома с удовольствием бросил бы на пол её косточки, да и растоптал; или не на пол бросил, а куда-нибудь вон с глаз, но сказал лишь: «Спасибо, положите на кровать», и без выражения на лице уставился на неё. Палёнова не уходила – собралась, видимо, сортировать фрукты по цвету или степени спелости, но всё-таки почуяла что-то неладное, с прищуром посмотрела на Фому и удалилась.

Тем временем Вика отыскала в парке разломанный ящик, подтянула его под окно, встала – иначе до окна доставало аккурат только её лицо. И теперь она могла даже на карниз облокотиться.

– Фома, надо долечиться.

– Я долечусь. Вик, ну ты чего?..

– Фома, милый, не капризничай. Билирубин, АлАт, АсАт, ты повнимательнее с ними. Ладно? – Вика прислонилась к стеклу. – Фома, неужели это ты там, а я здесь?

– Вика, мне сказали – лечение двадцать один день. И всё, понимаешь? Уже один прошёл. Ещё пройдут… И мы поедем…

– Не надо. Фома, не надо. Мы везде поедем, ты только выздоравливай! И не загадывай больше ничего, ладно?

– Ладно. Я к тебе даже в форточку не пролезу, видишь, какая она маленькая. А окна навеки забиты.

– Я буду приезжать, Фома. Завтра приеду. – вместо слёз у Вики вспотели ладони, и на стекле остались два мелко-мелко мокрых пятна. Она вытерла их и убрала руки с окна. – Ты давай ешь черешню.

Фома засмеялся – представил почему-то Палёнову. Снова забултыхалась внутри него какая-то гадость, он отвернулся, как будто пошёл за черешней, – так хотелось ему выбить окно и забыть про всё это дело, чтобы они были с Викой опять свободны, как ветер!

Вика, снова приставив ладони лодочками к окну, смотрела на то, что находилось в палате Фомы.

– Фома, ты у самого окна, что ли, спишь? Не дует?

– Жарко. – Фома взял пакет с черешней. – Вкусная черешня. Спасибо. Вик, ты не вози ничего. Не надо.

Вика даже обиделась.

– Ага, а успешное лечение? Я что, не могу принять в нём посильное участие?

– Вика, я хочу пива и жареную поросячью ногу.

– А я хочу в Пномпень, Фома. Всё будет. У тебя ничего не болит?

– Нет, ничего не болит.

– Как, не болит? Должно болеть! Ну не обманывай, Фома…

– А почему у меня должно что-то болеть?

– Потому что ты в больнице, Фома! – Вика как можно более пристально всмотрелась в его лицо.

По больничному радио испорченный до неузнаваемости голос Галины Петровны рекомендовал Фоме выпить таблетки и приготовиться к ужину.

Фома оживился.

– Вика, сейчас будет шоу.

И действительно: торжественно вплыл ужин вместе с Галиной Петровной. Фома повязал салфеточку, как слюнявчик, и принял из рук медсестры поднос.

– Что, влюбляетесь? – спросила Галина Петровна, с интересом приглядываясь к Вике.

– Через стекло не влюбишься, – ответил ей Фома.

– Не, говорят, можно, – Галина Петровна подмигнула Вике и пошла к выходу.

Вика почти ничего не услышала из разговора в палате, но на всякий случай приняла строгий вид.

Фома пошлёпал вилкой по картошке-пюре:

– О, рекомендую: режим № 1 «постельный», диета № 5.

– Ну что, нормальная еда…

– Ага, особенно вот это блюдо «Как будто – кто-то умер – с хлебом»…

– Ешь, не разговаривай. Это суперпольза. Вся диетическая еда – суперпольза. Ты что, выздороветь не хочешь?

– Хочу. Но от такой еды ног таскать не будешь, а уж в Пномпень после неё – не, не потянешь… – Фома заглотил вилку пюре и половину паровой котлеты. Страдая, запил киселём.

– И ничего, нормальная еда, не привередничай.

– Говорят, Вик, что после курса лечения и такой диеты у пациентов часто уменьшается размер обуви, – заметил Фома.

– Это ничего, скорее бы только это окончание курса лечения.

Но наступило окончание свидания. В бокс вошли сразу Галина Петровна, Палёнова и медсестра из процедурного.

– Всё съел? – заколыхались они в узком проходе между стеной и кроватями.

Вика отошла от окна и лишь издали пыталась наблюдать. Она старалась не лезть в процесс лечения. Медсёстры что-то говорили Фоме, смеялись, делали укол, а когда ушли, Фома подскочил к окну.

– Я, наверно, схожу с ума, Вика. Я думал, что ты уехала! – он вытер взмокший лоб.

– Ну Фома, ну что ты, Фома… – Вика протягивала руку и гладила стекло там, где с той стороны было лицо Фомы.

– Я почти чувствую твою руку. Правда, чувствую, веришь…

– Не волнуйся, Фома, не надо…

– Знаешь, мне кажется, что вся жизнь пошла параллельно мне, как за стеклом. А я только о ней вспоминаю – ну, как там всё было, – и догадываюсь. Понимаешь? – Фома никогда ещё так много не говорил. Он говорил, Вика слушала, а Фома удивлялся. И говорил. – Я выйду, и мне нельзя будет есть, нельзя пить, а я сейчас я сижу тут, в четырёх стенах болезни, могу только смотреть в окно – а правда ли там, снаружи, или почти нет, я уже не могу точно сказать. У меня паника какая-то внутри. Я тут как… застеклённый заживо. Но я же выберусь, да, Вика?

Суровый Фома завозил пальцами по стеклу, Вика смотрела на него и боялась что-нибудь сказать – не был он никогда таким!

– Что же это такое, Вика?

– Не знаю… Выздоравливай только, Фома. – Вика почти незаметно всхлипнула. – И всё пройдёт…

– Ты не смотри на меня… То есть нет, Вика, я хотел сказать – ты поскорее ко мне ещё приезжай. А то мне радоваться нечему.

– Да, Фома, да!

– Дай вот только я выйду отсюда… У-у-у, мы тогда!.. А ещё мы будем песни петь.

– Песни?

– Да. Сядем у окошка, как Маугли с волчатами, посмотрим на луну и запоём. Твоё горлышко будет петь звонко, а я буду подхрипывать.

– Фома… А сейчас-то как? Что?

– И сейчас мы что-нибудь придумаем. Ты только приезжай – весёленькая или просто какая будешь. Всё здесь в наших руках.

– Фома, ты так говоришь, как будто это меня туда посадили, а не тебя. – Вика покачнулась на ящике.

– Нет, Вика. Всё хорошо, – сказал Фома твёрдым голосом – голосом, от которого даже ящик перестал шататься и замер. – И будет хорошо. А если и что не на своих местах – мы это исправим. Помни это, пожалуйста. Потому что мы…

– Потому что мы – сила, что ли?

– Да.

Вика уходила, обещав приехать завтра. На прощанье она дотянулась до форточки, схватилась за руку Фомы, а затем быстро ушла, не оглядываясь. Она никогда не оглядывалась, поэтому не знала, смотрит ли Фома ей вслед, или не смотрит.

Утро. Село Ранний Вой-2. Корпус инфекционного отделения Больницы имени Красного Креста, расположенный к солнцу так, что солнца-то и не видно. В один из боксов первого этажа входит уборщица, одетая под медсестру (Палёнова, кто ж ещё?) и подходит к кровати с небритым Фомой, только открывшим глаза и со сна ещё плохо соображающим. Фома на неё не реагирует.