Памяти Александра Грина –

последнего романтика наших времен

«И кости жрецов сжег на жертвенниках их,

и очистил Иудею и Иерусалим.»

(2 Пар. 34:5)

Был черный, самый тяжелый из всех предутренний час.

Час, когда ночь уже потеряла силу, но день еще не набрал ее в достаточной мере.

И было непонятно, кто из них победит.

А если победит, то какой ценой.

Мимо серой мышью проскользнула тень крейсера – судя по обводам, английского.

Показалась непонятно откуда, помаячила недолго за пределами прямого залпа, и снова скрылась неизвестно где.

Но на него не обратили внимания.

Они находились в непонятных, практически нейтральных водах, да и война еще не была официально объявлена.

Тянулось странное время: никто ничего не понимал, но все понимали, что что-то не так и скоро станет не лучше, хоть и яснее.

Тяжелый немецкий крейсер слегка покачивался на чуть заметной волне.

Хайссенбруннер, командир грозного корабля, посмотрел в задраенный иллюминатор и пробормотал:

– Ассоль, мать твою… Это надо же было так назвать девочку…

Он отложил книжку на столик.

– Назвали бы еще Буссолью или Кранбалкой…

Зачитанная донельзя, она была готова развалиться.

Но на переплете куда-то шел корабль под алыми парусами.

Ничтожная посудина, срубленная топором – ее можно было разнести в щепки даже не башенным залпом, а одним выстрелом из главного калибра.

Но тем не менее деревянная лохань летела по волнам и алые паруса ее полнились ветром.

И были упругими, словно груди женщины, спешащей к любимому мужчине.

– Donnerwetter… – сказал Хайссенбруннер и опустил голову.

Крейсер качался на волне так, словно хотел возразить, но не находил слов.

Хайссенбруннер вздохнул.

С трудом оторвал тяжелый подбородок от упавших на стол локтей и крикнул:

– Ренк! Kom bitte hier!

По уставу командир мог просто взреветь: Ренк!!!!

Но он позвал его вежливо и по-человечески.

Дверь командирской каюты отворилась.

Пригнувшись, чтоб не снести голову, комингс переступил двухметровый Ренк, его личный адъютант.

– Слушаю вас, герр корветтен-капитан!

– Ренк!..

Хайссенбруннер опустил набухшие после бессонной ночи веки, словно не сразу соображал, что хотел приказать.

–…Ренк…

Адъютант слушал, привычно вытянувшись в струнку.

– Ренк… – наконец пробормотал корветтен-капитан. – Вызовите ко мне боцмана.

– Слушаюсь, герр корветтен-капитан!

Кажется, стук сведенных каблуков еще звучал на пороге, но адъютанта тут уже не было.

Взамен него гулкое корабельное эхо прыгало по внутренностям крейсера, отдавалось от низких подволоков.

– Боцмана к капитану!

– Краузе к командиру!

– Немедленно!

– Боцмана Краузе!

– Герр Краузе!

– К командиру…

– Командиру…

– Герр Хайссенбруннеру!

– Сей же час!..

– Моментально!

Хайссенбруннер сидел, не меняя позы.

У него болела голова.

И еще больше болело легкое, неудачно простреленное еще в Мировую войну под Биксшоте.

Когда их, военных моряков, по причине отсутствия топлива и боеприпасов, сняли с кораблей и бросили отражать атаку сытой, мордастой английской… и еще более мордастой американской пехоты.

Хотя как могло легкое быть простреленным удачно?

Удачно простреленной могла оказаться рука, у которой оторвало несколько нужных пальцев, после чего ждала лекарская комиссия и списание из флота, возврат в тыл к жене на пухлые перины.

И то если была жена…

Корветтен-капитан тяжело откашлялся.

Задержал во рту мокроту, сплюнул в плоскую чашку Петри – точно так, как велел корабельный доктор Линге.

Мутная жидкость в плоской стеклянной посудине была лишь чуть-чуть розовой.

Это радовало.

Крови могло быть больше.

Иногда мокрота напоминала те самые алые паруса.

О том, что крови могло быть меньше или не быть вообще, думать не приходилось.

Времена прошли и изменились, оставалось приспосабливаться и привыкать.

Хайссенбруннер плеснул в чашку затхлой воды из графина.

Поболтал в разные стороны и выплеснул содержимое в иллюминатор.

Отдраив его только сейчас, он наконец услышал плеск волны о борт крейсера и, как всегда тревожные, крики морских чаек.

Оттуда дохнуло сыростью, сразу закололо и заломило в груди.

С таким ранением стоило сидеть на суше, а не болтаться среди воды.

Топот смолк, но Краузе не появлялся.

Видимо, он был чем-то занят где-то далеко.

Скорее всего, взяв на помощь пару матросов, вооружившись фонарем и своим огромным «Маузером» калибра 9 мм, с которым не расставался ни при каких условиях, и, отстреливал крыс в глубине бесполезных для крейсера трюмов.

Для такой работы никого лучше Краузе не находилось.

Толстый и неуклюжий на первый взгляд, боцман отличался проворностью медведя.

Кроме того, он был лучшим стрелком во всей команде крейсера.

Еще в прежние времена, когда они месяцами стояли в гавани, Краузе не раз брал призы на соревнованиях по стрельбе.

Они проводились по инициативе командования, чтоб хоть как-то отвлечь пухнущих в безделье моряков от привычного пьянства и разврата.

В те времена служить на флоте было весело.

Но как давно то было…

Так давно, как будто и не было.

Сейчас крейсера рассыпались по всему океану, не имея понятия о местонахождении друг друга.

А его корабль, похоже, оторвался от всех, пришел неожиданно в эти странные, не обозначенные на карте воды.

Здесь творились странные дела и в голову лезли странные мысли.

Хайссенбруннер поморщился, вспомнив вчерашний разговор со вторым помощником Штайнбреннером.

Тот свободно владел английским, больше во всей команде языка овсянников не знал никто.

Из-за этого Хайссенбруннер был вынужден отправить его с катером на борт странного, как опившийся собственным опием торговец наркотиками, галиота под алыми парусами.

И именно со слов Штайнбреннера пришлось услышать историю внезапной неземной любви.

Равно как и предысторию, которая заставила корветтен-капитана в глубине души передернуться.

Потому что судьба девочки Ассоль, при всей невозможности сравнений, чем-то напоминала судьбу его, военного моряка.

-–

– Ассоль, мою в гробину мать…

Хайссенбруннер нежно погладил книжку, лежащую на столике.

– Это надо же придумать такое имя…

Сейчас галиот с влюбленными шел вдаль, прочь от проклятой деревни, едва не погубившей славную девчонку.

Сама она наверняка была счастлива

Кружилась в вальсе, разбрасывала цветы, пела и плясала по палубе и верила в то, что жизнь впереди бесконечна, как само море.

Даром, что она досталась никчемному – как и все эти штатские – усатому богачу англичанину.

Мысль об этом, вернувшемся из прошлого века, галиоте под алыми парусами, заставляла душу петь волшебным, неземным голосом и думать о счастье.

Хотя думать о том, чего не бывает, никогда не стоило.

И вообще все это не входило в обычный образ мыслей.

Поняв свое состояние Хайссенбруннер встряхнулся.

Взял книжку со стола, захлопнул, выровнял выбившиеся из переплета страницы с историей лучшей на свете девочки Ассоль и ничтожного во всех отношениях, кроме наследного богатства, «капитана» Грея, который и капитаном-то стал лишь благодаря папенькиным денежкам.

Потом засунул их на полку между чьим-то завалявшимся Катехизисом и ни разу не открытым, но обязательным для всех командирских кают томом «Майн Кампф».

И грязнейше выругался.

Вспомнил бога, душу, светлых ангелов, задний проход человекообразной обезьяны и цепочку действий, которые было легче изобразить, нежели описать.