Автоматическое наделение вещей смыслом – или неспособность изначально отличать эти понятия друг от друга – является характеристикой повествования, мифа, а не научной мысли. Повествование точно отражает первичную природу опытного восприятия. Вещи действительно страшные, люди действительно раздражают, события действительно сулят перспективы, еда действительно сытная – по крайней мере, изначально нам так кажется. Считается, что современный ум больше не становится в тупик перед чудесами. Тем не менее он способен на бесчисленные неразумные (читай – непонятно чем обоснованные) реакции. Мы оказываемся в плену переживаний всякий раз, когда приписываем свои разочарование, агрессию, преданность или похоть человеку или ситуации, которые стали непосредственной причиной сильных эмоций. Мы не до конца объективны даже в самые спокойные минуты жизни (и слава богу!). Мы с головой погружаемся в кинофильм или роман и охотно закрываем глаза на вымысел. Мы невольно испытываем трепет или смятение в присутствии объективно значимой для нас фигуры (блестящего интеллектуала, звезды спорта, киноактера, известного политика, Папы Римского, знаменитой красавицы, даже начальника в работе) – то есть в присутствии любого, кто в достаточной степени воплощает зачастую негласные ценности и идеалы, которые защищают нас от беспорядка и ведут вперед. Ничего не изменилось со времен Средневековья. Чтобы вызвать такую эмоциональную реакцию, не обязательно даже личное присутствие человека. Достаточно будет и иконы. Мы платим огромные деньги за одежду и аксессуары, которые создавали и носили знаменитости или скандально известные персоны[10].

Естественный донаучный, или мифологический, ум в первую очередь обращается к смыслу, который, по сути, является следствием действия, а не к объективной природе вещей. Современное научно-ориентированное сознание определяет объекты по внешней форме. А тем, кто все еще обладает мифическим воображением, этот объект покажется лишь бесполезной пустой оболочкой, из которой полностью выскоблена загадочная внутренняя суть (если они вообще смогут его «увидеть»). Для людей с донаучным мировоззрением вещь определяется значимостью ее чувственных свойств, которые постигаются на личном опыте, то есть тем, какие эмоции она вызывает. И правда, в реальной жизни мы знаем, что нечто существует, когда, во-первых, видим его побудительную важность и, во-вторых, представляем его природу – чувственные качества. Эти две формы познания не тождественны; более того, переживание и осмысление первой неизбежно предшествуют пониманию второй. Нечто должно сначала вызвать эмоции. Только после того, как предмет или явление привлечет достаточно внимания, его исследуют и обозначают, то есть «наносят на карту», руководствуясь свойствами, определяемыми с помощью органов чувств. Эти чувственные качества – краеугольный камень экспериментатора или эмпирика – имеют значение лишь тогда, когда показывают уместность эмоций или значимость поведения в конкретной ситуации. Нам нужно понимать, что представляют собой вещи, не ради самого знания. Мы следим за тем, что они означают, чтобы определить их влияние на наше поведение.

Потребовались столетия твердой дисциплины и интеллектуальной подготовки (религиозной, протонаучной и научной), чтобы воспитать ум, способный концентрироваться на явлениях, которые еще (или больше) не захватывают внимание сами по себе (инстинктивно?), чтобы воспитать ум, который парадоксально рассматривает реальное как нечто отделимое от уместного. С другой стороны, миф едва ли полностью исчез из науки, связанной с развитием человека. Именно его незримое присутствие помогает ученым с неизменным воодушевлением всю жизнь наблюдать, к примеру, за плодовыми мушками.

Как именно мыслили люди в недалеком прошлом, прежде чем стали проводить научные опыты? Чем были вещи до того, как превратились в объективные предметы и явления? Найти ответы на эти вопросы совсем не просто. То, что существовало до развития экспериментальной науки, современный ум не воспринимает ни как просто вещи, ни как смысл вещей. Древние ученые-алхимики, к примеру, многие века старались разгадать загадку о природе вещества sol, то есть солнца. Сейчас вряд ли кто-то выскажет предположение о том, что Солнце состоит из уникальной однородной субстанции. Но даже если на краткий миг допустить существование этого вещества, оно уж точно не может обладать теми свойствами, которые приписывали ему алхимики. Карл Юнг большую часть жизни изучал средневековые модели мышления. Он охарактеризовал sol так:

… солнце символизирует прежде всего золото, с которым у него общее обозначение. Но точно так же, как «философское» золото – это не «обычное» золото, так и солнце – это не просто золотой металл и не просто небесное тело.

Иногда солнце – это активная субстанция, скрытая в золоте и извлекаемая из него, как tinctura rubea (красный раствор). Иногда, в качестве небесного тела, оно обладает лучами, оказывающими магическое и трансформирующее воздействие. Как золото и небесное тело, оно содержит активную серу красного цвета, горячую и сухую. Поскольку сера – красная, то алхимическое солнце, как и соответствующее золото, тоже красное. Каждый алхимик знал, что золото обязано своим красным цветом примеси Cu (меди), которую он толковал как Киприду (Венеру), упоминаемую греческими алхимиками в качестве трансформирующей субстанции. Краснота, тепло и сухость являются классическими качествами египетского Сета (греческого Тифона), принципа зла, который, как и алхимическая сера, тесно связан с дьяволом. И точно так же, как царством Тифона является запретное море, так и солнце как sol centralis имеет свое море, свою «грубую ощутимую воду» и как sol coelestis – свою «неуловимую, неощутимую воду». Эта морская вода (aqua pontica) извлекается из солнца и луны…

Активная солнечная субстанция также может оказывать благоприятное воздействие. В форме так называемого «бальзама» она капает с солнца и порождает лимоны, апельсины, виноград и, в царстве минералов, золото…[11]

Нам стоит большого труда переварить это описание. Оно переполнено образными и мифологическими ассоциациями, свойственными средневековому уму. Однако именно эта фантастическая словесная мешанина побуждает нас к внимательному разбору алхимического текста – не с точки зрения истории науки, занимающейся изучением устаревших объективных представлений, а с точки зрения психологии, уделяющей большое внимание толкованию субъективного мировоззрения.

«В нем [Индийском океане] имеются образы неба и земли, лета, осени, зимы и весны, мужчины и женщины. Если ты называешь это духовным, ты, вероятно, прав; если – материальным, ты говоришь истину; если – небесным, ты не лжешь; если – земным, ты хорошо сказал»[12]. Алхимик не отделял субъективные представления о природе вещей, то есть свои гипотезы, от самих вещей. В свою очередь, эти гипотезы – продукты его воображения – он выводил из неоспоримых и непостижимых исходных объяснений и предположений, которые были частью культуры. Средневековый человек, к примеру, жил в нравственном мире, где абсолютно все, даже руда и металл, прежде всего стремились к совершенству[13]. Таким образом, с точки зрения алхимиков, вещи обладали скорее нравственными характеристиками. В первую очередь учитывалось их воздействие на то, что мы бы назвали эмоциями, чувствами или мотивацией. То есть вещи обладали определенной значимостью или ценностью (которые влияют на эмоции). Описание этой значимости приняло повествовательную, мифическую форму – как в примере, взятом у Юнга, где серной составляющей солнечного вещества приписываются отрицательные, демонические свойства. Можно сказать, что наука совершила великий подвиг: она отделила эмоции от восприятия и дала возможность описывать происходящее исключительно с помощью общепринятых объективных понятий. И все же эмоции, порождаемые переживаниями, не менее реальны. В представлениях алхимиков чувства смешивались со смыслом, а эмоции считались чем-то само собой разумеющимся (хотя они и не знали этого наверняка). Мы отделили эмоции от вещей и поэтому можем блестяще манипулировать последними. И все же люди до сих пор становятся жертвами непостижимых эмоций, порождаемых вещью, то есть возникающих в ее присутствии. Мы утратили донаучные представления о мифической Вселенной или, по крайней мере, перестали их развивать. И мощный технологический прогресс оказался во власти наших все еще бессознательных систем оценки, что еще опаснее.