В голове промелькнула ужасная мысль. Я бросился вниз к кузине. Псы освежевали ее труп и предлагали мясо выжившим после катастрофы. Я проснулся. Сердце бешено колотилось.
Я видел эти пронзительные апокалиптические сны в течение года, два или три раза в неделю, иногда даже чаще. В остальном все шло своим чередом: я ходил на лекции, работал – никаких эмоциональных потрясений вроде бы не было. И все же со мной творилось что-то непонятное. Я словно находился в двух плоскостях реальности. В первой со мной каждый день происходили обычные, ничем не примечательные события, которыми я делился с остальными. Попадая во вторую плоскость, я (и только я, по крайней мере так мне казалось) видел ужасные образы и испытывал невыносимо яркие эмоции. Тогда мне представлялось, что этот своеобразный субъективный мир, который обычно называют областью фантазий, каким-то образом существовал за привычным для всех реальным миром. Но что значит реальный? Чем больше я об этом думал, тем меньше понимал. Где была реальность? Что лежало в основе всего этого? Я знал, что не смогу жить, не найдя ответов.
Мой интерес к холодной войне перерос в настоящую одержимость. Я думал о самоубийственной и смертоносной подготовке к страшной битве каждую минуту, каждый день, с раннего утра и до поздней ночи. Как все могло зайти так далеко? Кто был виноват?
Мне снилось, что я бегу через парковку торгового центра, пытаясь от чего-то спастись. Я отчаянно пробирался сквозь ряд машин; открывал одну дверь, переползал через переднее сиденье, открывал другую, добирался до следующей, залезал внутрь. Внезапно двери захлопнулись. Я оказался в пассажирском кресле. Автомобиль тронулся. «Отсюда нет выхода!» – раздался мрачный голос. Машина без водителя насильно увозила меня в неизвестном направлении.
Я был крайне встревожен и подавлен. В голове появлялись смутные мысли о самоубийстве, но больше всего мне хотелось, чтобы все это просто закончилось. Я мечтал упасть на диван и буквально погрузиться в него, чтобы один нос торчал на поверхности, как трубка ныряльщика над водой. Осознание происходящего было для меня невыносимо.
Как-то раз вернувшись домой со студенческой попойки за полночь, я испытал сильное отвращение и злость к самому себе. Я схватил холст и краски и сделал отвратительный, неприглядный набросок Распятия. Я изобразил свирепого и демонического Христа с коброй, обвившейся вокруг его обнаженного торса. Этот рисунок встревожил меня, несмотря на убежденное неверие, – какое вопиющее кощунство! Я понятия не имел, что он символизировал и зачем я его нарисовал. Откуда только взялся этот образ у человека, который годами не предавался религиозным размышлениям?[6] Я спрятал набросок под старой одеждой в шкафу, уселся на пол по-турецки и опустил голову. Оказывается, я совершенно не понимал ни себя, ни других. Мои представления о природе общества и личности оказались ложными. Похоже, мир сошел с ума, а в моей голове происходило что-то странное и пугающее. Джеймс Джойс сказал: «История – это кошмар, от которого я пытаюсь пробудиться»[7]. Для меня история в буквальном смысле была ночным кошмаром. Больше всего мне хотелось проснуться и прогнать дурные сны прочь.
С тех пор я пытаюсь понять способность человека – мою способность – творить зло, особенно если злодеяния связаны с верой. Для начала надо было разобраться в своих снах. Не мог же я махнуть на них рукой. Может, за ними скрыто что-то важное? Отчего бы не признать такую возможность? Я прочитал «Толкование сновидений» Фрейда – книга оказалась весьма полезной. По крайней мере, Фрейд относился к этой теме серьезно. И все же я не мог связать свои ночные кошмары с исполнением желаний. Более того, они казались скорее религиозными, чем сексуальными по своей природе. Я кое-что слышал о том, что особыми исследованиями мифов и религии занимался Юнг, и взялся за чтение его работ. Известные мне ученые не очень-то верили его рассуждениям, но ведь их не одолевали жуткие сновидения. Я же не мог не беспокоиться о своих.
Они буквально сводили с ума. А что мне оставалось? Поверить, что ночные ужасы и боль были ненастоящими? Нет ничего реальнее ужаса и боли.
Я долго не мог понять, к чему клонит Юнг. Он делал выводы, которые я не мог понять; мы словно говорили на разных языках. Однако время от времени его слова попадали в цель. Например, он предложил следующее наблюдение:
Следует допустить, что архетипическое содержание коллективного бессознательного часто может принимать в снах и фантазиях гротескный и ужасающий вид, так что даже самый хладнокровный рационалист не застрахован от ночных кошмаров и навязчивых страхов[8].
Вторая часть этого утверждения, несомненно, очень мне подходила, хотя первая («архетипическое содержание коллективного бессознательного») оставалась загадочной и неясной. И все же это звучало многообещающе. По крайней мере, Юнг подтверждал: то, что происходило со мной, вполне могло произойти. Он даже несколько раз намекнул, что этому есть причина. Я углубился в чтение и вскоре наткнулся на следующую мысль. В ней заключалось возможное решение моих проблем – по крайней мере, я нашел указание на то, где нужно это решение искать:
Психологическое разъяснение… образов [сновидений и фантазий], которые нельзя обойти молчанием или слепо игнорировать, логически ведет в глубины религиозной феноменологии. История религии в ее самом широком смысле (включая, следовательно, мифологию, фольклор и древнюю психологию) – это сокровищница архетипических форм, из которых врач может извлечь полезные параллели и познавательные сравнения, чтобы успокоить и прояснить сознание, которое находится в полном замешательстве. Совершенно необходимо снабдить фантастические образы, которые так неожиданно и угрожающе возникают перед мысленным взором, каким-то контекстом, чтобы сделать их более понятными. Опыт показывает, что лучший способ сделать это – использовать сравнительный мифологический материал[9].
В самом деле, именно изучение «сравнительного мифологического материала» прогнало мои ночные кошмары. Однако это «исцеление» было куплено ценой полного и во многом болезненного перерождения. Я стал совершенно другим человеком, ведь то, что я думаю о мире сейчас, и, следовательно, как я действую, – кардинально отличается от того, во что я верил, когда был моложе.
Я обнаружил, что верования создают мир, и вовсе не в переносном смысле. Верования и есть мир, причем вполне метафизический. Это открытие не сделало из меня морального релятивиста. Напротив, я убедился, что мир-как-вера упорядочен, что существуют единые нравственные абсолюты (хотя они систематизированы таким образом, что разным людям возможно и даже полезно придерживаться собственного мнения). Я считаю, что отдельные личности и общества, которые пренебрегают этими абсолютами – в своем невежестве или вполне сознательно, – обречены на страдания и в конечном итоге на смерть и распад.
Я понял, что даже самый рациональный скептик может ясно увидеть смысл самых сокровенных основ вероучений и прочувствовать их притягательность, глубину и необходимость. Я узнал, почему люди разжигают войны, почему желание сохранить, защитить и расширить территорию веры заставляет их объединяться, чтобы угнетать других с немыслимой жестокостью, – и что можно сделать, чтобы изменить к лучшему эту универсальную склонность. Наконец, я понял, что ужасы жизни могут быть необходимым условием самого ее существования и что, следовательно, условие это можно считать понятным и приемлемым. Надеюсь, мои читатели смогут прийти к тем же выводам. И я ни в коем случае не требую неоправданно «отключить способность мыслить критически» – разве что на время вдумчивого знакомства с моими доводами. Вкратце они звучат так:
