У Инны даже шишки оборачивались плюшками. Стоило ей упасть и разбить коленку, как отец сразу же вспоминал о том, что «в этом доме так давно не было ничего вкусненького», и бежал в магазин за пирожными. Порванное платье мать небрежно бросала в мусорное ведро, говоря при этом: «Есть повод купить новое». Не взяли в художественную школу? Ну и ладно, хватит с нас и музыкальной, для будущих актрис музыка важнее. Заодно и Ингу «не взяли», потому что водить детей порознь в разные школы не было возможности.

Ха! Желания не было, а не возможности! Вот если бы в художку не приняли Ингу, то Инну бы водили туда без лишних слов. Что там водить? Две остановки на метро и пешочком двести метров? Не край земли. Инге эта художка не особенно и была нужна, но обида осталась. Почему решили за нее? Почему за нее всегда все решают? Сестру спрашивают, а ее мнением не интересуются? Обидно.

Актерскую карьеру, во всем ее воображаемом великолепии, девочкам прочила мать. Ясное дело – родителям, пусть даже и бессознательно, хочется, чтобы детям удалось то, что не удалось им. У матери с отцом актерская карьера не задалась. Начинали хорошо, не откуда-нибудь, а с МХАТа и Маяковки, роли были интересные, но очень скоро, еще до рождения дочерей, дела пошли наперекосяк.

– Я никогда не падала на спину ради того, чтобы получить роль! – говорила мать.

Эту фразу полагалось произносить только стоя (сидя накал пафоса заметно снижался) и сопровождать полагающимися атрибутами – взмахом руки, гордым взглядом, едва заметной, но весьма выразительной улыбкой.

– Я никогда ни перед кем не пресмыкался ради того, чтобы получить роль! – не менее пафосно заявлял отец.

Отец предпочитал делать патетические заявления сидя. Так надежнее, меньше риска упасть.

По молчаливому, никогда не высказанному вслух уговору, дочерям полагалось подбадривать родителей, восхищаться их моральными качествами и сетовать на несовершенство прогнившего до основания актерского мира. Милый семейный ритуал со слезами и поцелуями. На самом же деле все четверо прекрасно понимали, что отцовскую карьеру загубило пристрастие к спиртному, а материнскую – чересчур вздорный (даже для актерской среды) и крайне непостоянный характер. Кому из режиссеров захочется связываться с актером, то и дело срывающимся в запои («в штопор», как выражался сам отец)? Кому из режиссеров захочется связываться с актрисой, которая сегодня хочет, завтра не хочет, послезавтра не может, сегодня клянется в вечной любви, а завтра обкладывает на репетиции многоэтажной бранью? Мать была родом из Саратова, города, в котором богатства русского языка раскрыты во всем своем великолепном многообразии, да вдобавок выросла в рабочем районе, поэтому загибала такие коленца, что даже дворовая алкашня уважительно цокала языками и говорила: «Виктория Ивановна умеет!»

Матерились дома щедро, едва ли не походя, без стеснения, не придавая бранным словам какого-то особого значения – богемные нравы. А вот слово «горошек» было под строжайшим запретом и, будучи произнесенным, неизменно приводило к бурному скандалу, порой и не без рукоприкладства.

– Горошек?! Ты мне сказал «горошек»?! Ах ты …! Мать твою за … в … сорок раз! Чтобы язык твой поганый сгнил и отвалился! Чтобы тебя …, а потом … и так без конца! Вот тебе «горошек»! Вот! Вот!

– Горошек?! Ты, мать моих детей, женщина, с которой я делю не только ложе, но и все остальное, сказала мне «горошек»?! Думаешь, что ты меня унизила?! Нет! Ты себя унизила, змея! Гадюка!

Инга в детстве все никак не могла понять, что такого обидного в этом невинном слове, которое даже на консервных банках пишут. В садике «горошком» можно было обзываться сколько угодно, и никто внимания не обращал. О том, чтобы обижаться, вообще речи не было. А вот попробуй даже шепотом любимое мамино присловье про «опять – двадцать пять» скажи, так сразу же в угол поставят и компота лишат. Потому что ругаться нехорошо. И на улице можно спокойно обозвать кого угодно «горошком». Инга однажды настолько осмелела (отец, правда, был рядом), что сказала это слово на улице милиционеру. Сердитому такому, с усами. А тот ей в ответ улыбнулся. Такие странные дела. Просветила Инна. Оказывается, у актеров принято называть «театральным горошком» тех, кто играет роли последнего плана – все эти «кушать подано» или «сидят бояре в ряд». Оттого-то родители так не любят это слово, и звучит оно самым страшным из оскорблений. Маленький нюанс: Инне это отец объяснить потрудился. Инне, не Инге.

Родительский пример не способствовал вступлению на актерское поприще. Видя с малых лет изнанку актерской профессии, Инна и Инга прекрасно понимали, что почем, и не тешили себя иллюзорными надеждами. Да, есть звезды, которые блистают, чаруют, улыбаются нам с экранов и афиш. Но звезд мало, считаные единицы, и на каждую звезду приходится по три ящика «горошка». Если не по пять, если не по десять… Актерство – специфическое занятие, особый мир. Там или пан, или пропал. Там нет середины, как во многих иных профессиях. Там только звезды и неудачники. Много ли шансов у них для того, чтобы стать звездами? Мама уверяла, что много.

– Близнецы всегда нарасхват! – говорила она. – Это же такие возможности! Безграничные! Эх, если бы у меня была сестра-близнец…

Трагический вздох, горькая усмешка, взгляд, устремленный в прошлое, затяжная пауза.

– Вы просто обречены на успех! Дерзайте!

Дерзать не хотелось. В восьмом классе сестры обсудили жизненные планы между собой, а затем ознакомили с ними родителей. Инна хотела посвятить жизнь музыке и собралась поступать в консерваторию. Инга хотела стать юристом. Полезная, востребованная, престижная профессия. Музыка – это же, в сущности, то же актерство, и законы там действуют те же самые. Одна звезда – пять ящиков «горошка». Но Инна просто млела, когда садилась за пианино. Преображалась. Светилась изнутри. Как-то раз призналась, что по-настоящему ощущает жизнь лишь тогда, когда нажимает на клавиши. И ведь не соврала, правду сказала.

У Инги с музыкой сложились прохладные отношения. Она умела сносно играть на пианино, не более того. Громоздкая «Беларусь» («Вика, бери своим девкам «Беларусь» и только «Беларусь» – это неубиваемый, вечный инструмент! – посоветовала матери подруга-музыкантша. – Еще правнуки на нем отучатся!») была единственной вещью, которую Инга уступала сестре охотно, без сожаления. Бренчи на здоровье, у меня найдутся дела поважнее. Сама же предусмотрительно освоила гитару, на довольно приличном уровне. Гитара – не пианино, ее с собой можно взять. В гости или, скажем, на природу. Думала выделиться, но обломалась. Сестра приноровилась подпевать и делала это столь проникновенно, что переключала на себя все внимание. У Инги от такой наглости натурально чесались руки, и она била по струнам с такой яростью, что те рвались. Летом девяностого года, на Клязьме, Инга, доиграв (то есть оборвав четыре струны из шести), отошла в лесок, старательно разбила гитару о первый же приглянувшийся пень, а затем окольным путем, чтобы не увидели друзья, спустилась к реке и бросила обломки инструмента в воду. Казнила и похоронила. На удивленные вопросы «а где твоя гитара?» ответила коротко: «Потеряла». Таким тоном ответила, что пойти и поискать никто не предложил. А у сестры хватило наглости посочувствовать. Понимаю, мол, как сильно бесит, когда струны паршивые и то и дело рвутся, как музыкант музыканта понимаю.

Это ли бесит? В струнах ли дело? Впрочем, струны в то время были так себе, не ахти какие были струны. Хорошие можно было купить только с рук, у нелегальных торговцев, и стоили они дорого, как все хорошее. Стоит ли тратиться ради того, чтобы аккомпанировать любимой сестричке? Перебьется!

Самой себе Инга объяснила так: гитару она разбила, потому что ей надоело на ней играть. Надоело – и точка! Все, тема закрыта! Очень важно уметь правильно объяснять самой себе. Очень важно уметь объяснить все, без исключения. Очень важно уметь объяснить так, чтобы можно было поверить. Даже если знаешь, что объяснение лживое. Спасибо маме, научила правильно вживаться в свою роль, объяснила, что самое главное – это внутренняя гармония, лад с самой собой.