-- Человек без друзей, это театр без зрителей. Все зря. Все в темноту.

-- А потеря друга... как попадание метеорита.

-- Кинолог!

-- Я!

-- Ты просто поэт. Без дураков, правда. Жаль даже, что в рифму не сможешь.

-- Ты, Гришаня -- примитив. Стихи в рифму -- это, на доступном тебе языке, фотографически похожие портреты, понял?

-- Но лучший друг -- это не друг-зритель, а друг-суфлер. Вот Давид был таким...

И тут Кинолог неожиданно цепляется к последним словам Гриши:

-- А ты, Гришаня, должен быть Давиду благодарен! Сам же ты... Не, не мог бы ты сам прекратить свои художества! Это надо было бы себя признать совсем не тем, кем ты сам себя придумал... то есть, представлял... И внутри, то есть, тебе надо было себя отменять, и снаружи. Не, точняк не смог бы! А так -- случай помог. Пиздец подкрался, и все. Никто не виноват, аха... Поэтому я и говорю -- правильно ты Давида простил. Справедливо ты его простил. За добро надо прощать обязательно! Вот так...

Гриша останавливается, отчего руль велосипеда перекашивается влево, как голова у барана, которому свернули шею. Кинолог спотыкается. Не надо было... Гриша вздергивает голову каким-то странным сложным движением, с траекторией от правого плеча вверх к центру. И говорит:

-- Ну-ну... Так, да?

Кинолог добр. И не хочет нарушать блаженства. Поэтому он как бы поджимает хвост и пожимает плечами:

-- Ты че, Гришаня? Я ж чуть не упал. А что?

-- А мне плевать, слышишь, что быдло думает обо мне, о моей жизни и о моей живописи! Ясно?! Доступно?! Вот так...

Я хочу восстановить то мирное равновесие, которое было вот же, только что, ну пусть оно вернется... Но я не имею права встревать, ясно же почему. Я только и могу -- укоризненно посмотреть на Кинолога. И он, как ни странно, ловит мой взгляд:

-- Гришаня... Ну извини, я ж не хотел обидеть... я ж наоборот хотел... Ну согласись же, что выход из игры не по своей воле, не по слабости, а из-за объективных обстоятельств -- не западло ни разу! Точно тебе говорю!

Поздно. Гриша уже застыл в своей гордыне. И цедит:

-- Да? Может быть, может быть. Только для кого-то другого. Плохо же вы меня знаете... Вы оба. Ничего не кончилось. Ясно? Все продолжается... Проект живой. Живее всех живых. Ты понял, Давид?

-- Ну и отлично! -- восклицает Кинолог.-- Пошли мужики, пошли дальше! Мир-дружба, бхай-бхай!

Но теперь я хватаю велосипед за седло и не даю сдвинуть его:

-- Не понял. Поясни-ка.

-- Поясняю, для особо ебнутых. Проект. "Тысяча жен царя Соломона". Существует. Сейчас я не слишком кошерно, но, черт возьми, как же эффективно, кую для него бабки.

-- Но у тебя же рука...-- беспомощно блею я.

-- Я помню, спасибо. Я и не рисую. Я этот проект про-дю-си-ру-юююююю. Нанимаю способных ребят и говорю, что рисовать.

-- Ни хера себе,-- уважительно качает головой Кинолог.-- Гришаня... Уважаю!

Как же это... Почему я ничего не почувствовал... Я не мог не почувствовать... Может быть, он блефует? Выдает планируемое за осуществляемое... Но сфинкс в кармане подсказывает мне, что не врет Гриша. Что раз он делает такие подарки, то может и нанимать в свой гарем художников-евнухов...

-- Но ведь они тебе пока еще не нарисовали ни одного портрета, правда?

Гриша смотрит на меня с каким-то злобным уважением:

-- Откуда ты знаешь?

-- Я не знаю. Но я знаю, что когда появятся портреты -- я почувствую.

-- Вай, шаман! -- встревожено восклицает Кинолог. Ему тоже жаль, что все рушится.

-- Скоро почувствуешь. Обещаю.

-- А почувствовав -- пресеку. Обещаю.

Кинолог крутит головой, смотрит то на меня, то на Гришу. Он думает, что сейчас ему придется между нами выбирать. Придется, конечно. Он это тоже понимает и уравновешивает перед выбором весы:

-- Ни хера себе, Давид... Уважаю!

Кот

Протяжно скрипят несмазанные жертвоприношениями петли неспешно закрывающихся Небесных Врат. И тысячи егерей трубят в шофары, загоняя меня в сужающийся просвет между створками. Прижав уши к голове, в ужасе бросаюсь я туда, и Врата захлопываются за моим хвостом, отсекая пронзительные вопли шофаров. И наступает такая тишина, которой не бывает.

Хозяин оказался дальновиднее, он знал с кем имеет дело, не звал, не подманивал, а загнал к себе, как дикого зверя.

Вокруг меня пустота такая же, как тишина. И тишина такая же, как темнота. И если я ничего не услышу, ничего не увижу, и ничего не почувствую, то это -- смерть. Мне не страшно. Я понимаю, что не для невнятной смерти был избран. И я смотрю, я слушаю, я нюхаю, я готов поймать любое изменение или даже намек на него. Может быть, сначала нужно сильно пожелать этого изменения. Значит, Хозяин сумел заставить меня так сильно желать встречи с ним. Он непрост, мой нынешний Хозяин.

Я ведь не подвешен в пустоте. Я на чем-то стою. Уже что-то. На прохладном и твердом. Когти не вонзить. Похоже на камень.

Легкое движение воздуха. Как от редкого и слабого дыхания. Запах болезни.

Ясно, что я жив. И кажется, что рядом кто-то умирает. Огромный, старый. Не человек. От этого дыхания моя шерсть становится влажной.

Стон. И снова тишина. Я начинаю догадываться. Это умирает мой Хозяин. И что я должен делать? Что должен делать Красный Кот, когда умирает его Хозяин? Ничего. Потому что нет никакого Красного Кота. И Красного Льва тоже нет. Все это -- лубочный фольклор иерусалимских котов. Увы. Еще одно грустное знание, настигшее меня. Лязгнувшие Врата перебили пуповину, связывавшую меня с моими детскими представлениями. Одним движением лапа Сфинкса смахнула все, что было мне дорого и ясно -- от сухого мышиного хвостика до героической мечты о Красном Коте. Значит, зря мой наивный старший брат, охваченный гордыней и мечтой о превращении в Красного Кота, травился анаболиками. И правильно я, еще не имея в виду ничего конкретного, сказал горюющей матери, что мы пойдем другим путем... Или это не я сказал? Ладно, неважно. Любимая детская игрушка, любимая детская мечта, все это были такие же фантики, как любимое место для сна или любимое представление об устройстве мира. А все фантики, когда ими наиграются, превращаются в мусор, и ветер уносит их в никуда.

Никогда прежде я не ощущал, что у меня есть прошлое. Все ощущения ограничивались настоящим. Теперь же у меня появилось четко очерченное прошлое, но не стало настоящего. Да и прошлое как-то удаляется, и кажется мне все менее моим. И что же мне остается?! Что нам всем остается? И сколько остается? До смерти умирающего? Вот, значит, как все оборвется... И этот грот под жертвенным камнем останется пуст, не взметнется Красный Лев моего детства, не пожрет Красную Корову человеческих представлений. Смерть Сфинкса смахнет лапой все и всех. Уши мои вжимаются в череп, клыки обнажаются навстречу смертельной неизбежности. Я еще располосую пищевод вечности, падая в ее утробу!

Я истошно, захлебываясь, вою. Потом еще. Еще. Становится легче. Словно умирающее пространство вокруг наполняется. Да выпустите же меня отсюда! Иначе я буду кричать и кричать, не боясь наказания за шум!

И мне открывают лаз. Я бросаюсь к тусклому свету, не замечая ничего вокруг, но все-таки чувствуя больное животное тепло сзади и прохладу лунного света впереди. О, Сфинкс, умирающий для всех нас, оставляющий без присмотра Город, отдающий мир на разграбление! Не умирай! Вывернись, извернись, обнажи свою кошачью сущность, переверни девятую жизнь в шестую! Я... сделаю... все! Клянусь!

Я очухиваюсь, хотя и не совсем, на огромном бугристом камне. Он прячется под обычной серой шкурой, но я ступаю по нему осторожно, ощущая всю его ненадежность из-за сходящихся в нем чрезмерных напряжений от смыкающихся Иерушалаимов -- Земного и Небесного. Тот самый Камень! Затаив дыхание, всматриваюсь я в борозды на его поверхности, похожие на рваные царапины могучих когтей. Я ищу след хвоста Ицхака. И не нахожу. Не могу определить, какая из каменных извилин повторяет удар его хвоста, когда ангел остановил его занесенную над Авраамом лапу... Не нахожу. И не могу больше оставаться на Краеугольном Камне. Уши закладывает от перепадов давления, кажется, меня сейчас сплющит или разорвет. Спрыгиваю и валюсь на обычный ровный каменный пол.