— А от скажить мэни… От я ынтэрэсуюсь знать, чого цэ мы нэ змоглы э-э-э… Ну, як воно той, наше правытэльство, нэ змогло вговорыть циих чехословакив, шоб воны того э-э-э… Ну, к нам относылысь… Ну, той, пидчынялысь нам, як раньшэ? — хлопая длинными рыжими ресницами, спросил у Сталевара Цуцык.

Эти ресницы и короткий вздернутый нос с дырами ноздрей, придают Мыколе не очень-то умный вид. Он любит задавать вопросы и задает их на всех кафедрах, но понять, о чем он спрашивает трудно. Впрочем, если хорошенько вслушаться, то можно догадаться, о чем он хочет спросить, но не всегда. У нас на курсе учится несколько студентов из западной Украины, их язык вообще никто не может понять, не родившись среди них. Выучить их язык невозможно, и я удивлялся тому, как они сами его выучили. Мне часто кажется, что балакая между собой, они не понимают, ни друг друга, ни самих себя.

— Щось я не второпав³², воны що ж, э-э-э того… Ну, той, нэ понымають, шо им бэз нас в коммунизме нэ жыть? — упорствовал в своем стремлении все знать Мыкола. Взгляд его имел какое-то двойственное выражение: глупость примата сочеталась в нем с врожденной деревенской лукавостью.

— Странный вопрос… — вошью на гребешке заизвивался Сталевар.

Несмотря на то, что на каждом семинаре он призывал нас спрашивать его обо всем, что нас интересует, подобные вопросы ему никогда не задавали. Уж слишком настырно он предлагал их задавать.

— Вы, Цуцык, как представитель нашей будущей интеллигенции… Должны правильно разбираться в создавшейся политической обстановке, — взгляд Сталевара затравленно метался по притихшей аудитории. — Само собой разумеется, бывшее руководство Чехословакии коренным образом заблуждалось. Даже сейчас, некоторые из них, их немного, маленькая кучка отщепенцев, до сих пор не понимают, что без помощи Советского Союза существование Чехословакии невозможно, ее сразу же оккупируют, а народ поработят американские империалисты. Я хочу, чтобы вы все твердо усвоили и навсегда запомнили главное: Советский Союз никому никогда не угрожал и не угрожает, но всегда находится на страже рубежей завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции!

— Хіба?..³³ — хитровато ухмыляясь, переспросил Мыкола. — А можэ, вин того… Ну, той, трохы… Ну, тоб-то, зовсим небагато, а всэ ж ым, ымпэрыалыстам цым, угрожае? — не унимается Цуцык, лупая своими первобытными глазами. Не поймешь, то ли он издевается, то ли в самом деле такой любознательный.

— Вот в этом вы коренным образом заблуждаетесь! — как вурдалак на колу, закрутился Сталевар, — Ну, совсем никому!.. Вы понимаете, ни-ко-му Советский Союз не угрожает! — аж подпрыгивает на месте Сталевар.

Загадочная любознательность Цуцыка, граничащая с проявлениями обыкновенной дебильности, не осталась незамеченной. Ему давали исчерпывающие «пояснения» в кабинете заведующего кафедрой, а затем в кабинете у декана Шульги. Был ли третий кабинет, о посещении которого предлагают не разглашать? Не знаю, скорее всего, был. С тех пор Мыкола навсегда излечился от своего пагубного пристрастия и никогда, ни при каких обстоятельствах не задавал вопросов. Он впал в меланхолическую задумчивость, периодически вздрагивал и, втянув голову в плечи, испугано озирался, будто ожидал получить подзатыльник.

Расписание было составлено так, что после семинарского занятия следовала лекция, чтобы навсегда закодировать в нашей памяти несколько раз пережеванный материал. На лекции по истории КПСС ходили все, так было проще, чем потом объяснять причину своего отсутствия декану Шульге в устной форме, а затем, в обязательном порядке, писать объяснительные записки, которые он накапливал на каждого студента с ненасытностью филателиста, раскладывая их по отдельным «папочкам». Староста курса Алимов старался во всю, чтобы угодить обожаемому декану и снабдить его соответствующим материалом. Не жалея времени и своего здоровья (не позволяя себе даже сбегать в туалет), он проводил поголовные переклички по изобретенному им самим методу: в начале, в перерыве и в конце лекции.

Я томился в душном лекционном зале, изнемогая от скуки, дожидаясь начала лекции. Позади меня, не умолкая, трещали две мои однокурсницы Минкина и Шмырина.

— Ой, смотри, смотри! ‒ вскрикнула над моим ухом Минкина. ‒ Этот, с кафедры физвоспитания, пан Спортсмен, уже собирает анкеты. Ой, не могу, мамочка родная, держите меня! Ты только полюбуйся, как он сегодня вырядился. Пиджачок в клетку, тигриную, а галстук!.. Нет, ты посмотри, галстучек с пальмой ну, чем тебе не Жан Марэ местного разлива? Ты знаешь, какая у него фамилия? Представ себе, «Гомо»… Я б с такой фамилией повесилась на дереве. На прошлом занятии подкатывается ко мне эдаким индюком расфуфыренным и давай мурлить: «Вы сегодня, дорогая моя, так бежали стометровку, что другие студентки быстрее бы дошли»… А я ему, спортсмену безмозглому: «Все из-за вас, Ро́бэрт Степаныч, вы своей формой спортивной всю меня растревожили. У вас же в ней все ваши органы завлекательные на виду… Разве можно так бездушно с нами поступать, с девушками невинными?» Он чуть не лопнул от удовольствия и похромал в свою подсобку перед зеркалом себя рассматривать. По сто раз на день перед ним красуется, «нарцыст» самовлюбленный.

— И оно туда же… ‒ вставила Шмырина.

— Ты уже написала, какой у тебя любимый вид спорта?

‒ Не-а. А ты?

— Написала.

— Какой?

— Мужчины!

И они принялись безумно хохотать. Рассмеялся и я, невольно услышав их разговор. Приятно, когда девчонки правильно ориентируются в видах спорта, выбирая из многих, один, ‒ любимый.

— Ты знаешь Аню Мисочку из одиннадцатой группы?

— Тэ-э-экая плюгавая, в ботиках?.. — язвительно гримасничая, протянула Шмырина.

Сидя вполоборота, я наблюдал ее в профиль. У нее землистого цвета лицо с выступающей далеко вперед верхней губой и брезгливо поджатой, нижней. А подбородок?.. ‒ подбородка у Шмыриной не было, казалось, ее бесформенный рот находится прямо на шее. Зато у нее замечательно длинный нос и жидкие зализанные назад волосы, схваченные на затылке черной резинкой в дрожащий крысий хвостик.

— Точно! Она, в ботах… С ней недавно такая история приключилась, сдуреть можно. Сейчас расскажу, дай дожую. Эта Мисочка, ну и фамилия… Ей надо будет мужа взять фамилию, так у него небось фамилия будет Уполовник или того лучше, Дуршлаг.

— И выйдет же такое замуж! — ехидно обронила Шмырина.

— Я тебе вот что скажу, Дуршлаг все-таки будет поблагороднее, но в этой фамилии есть что-то дурковатое, то ли немецкое, или и то, и другое сразу, не знаю. Помнишь, какой представительный мужчина был пастор Шлаг из «Семнадцати мгновений»? Но вот это «дур» перед «шлагом», я-те скажу, все портит. Нет, немец Шлаг с нашим Дуршлагом даже рядом не стоит. Ты, как хочешь, не знаю, но я бы с такой фамилией жить не смогла. А ты бы, смогла? Как тебе эта фамилия?

— Пародия!

— Точно. Так вот, эта Мисочка снимает комнату у одной техи, у нее четырехкомнатная квартира на втором этаже, на двоих с мужем.

— Гдей-то люди столько всего берут?

— И эта Мисочка, ты вспомни, какая она…

— Страшней атомной войны!

— Точно, страшко! Весь женский род позорит. Но, я-те скажу, нужны и такие, для контраста. Надо, чтобы перед глазами постоянно был живой пример, чтобы мужчины знали и помнили, кого им может бог послать…

— То-то и оно!

— Согласна на все сто! Так вот, эта Мисочка понравилась одному уголовнику, его выпустили из тюрьмы всего месяц назад. Как-то днем, он случайно встретил ее на улице и все… Глаз положил. Думаю, он какой-то извращенец, если ему такая могла понравиться. Но, на вкус и цвет товарищей нет. Ты представляешь себе вкус этого товарища-извращенца?

— Бежи и крестись!

— Вот именно. Да, и вот он проследил, где она живет, ночью залез на дерево и высмотрел, как у них комнаты расположены.

— Чы ни Ромэо…

— Да, но ты послушай, что он дальше отчубучил. В один прекрасный день, вернее дело было ночью, он дождался, когда они улеглись спать, открыл отмычкой двери, выкрутил в прихожей пробки, прокрался в комнату к Мисочке, разделся до гола… Хотя нет, вру. У соседка этой техи дача рядом с дачей подруги парикмахерши моей мамочки. Так парикмахерша моей мамочке рассказала, что он хоть и разделся догола, но носки не снял. Представляешь, какой растленный тип?