— Ну, дает! — шумно изумляется Кланя.

— А что, если и правда, видит?.. — с сомнением в голосе поддыривает Ли.

— Брось пули заряжать, — уголками губ усмехнулась Таня, холодным немигающим взглядом, как через прорезь прицела рассматривает меня. Я почти физически ощутил, как сквозь непроглядные стекла очков, она заглядывает мне прямо в голову.

— Не только это правда, — таинственно понизив голос, наклоняюсь ближе к ним я, — А правда также и то, что я имею необычайной силы гипнотический взгляд и, к слову сказать, владею телекинезом. Могу усилием воли на расстоянии передвигать предметы. В детстве меня специально мучили, чтобы я от страха развил в себе эти сверхспособности.

Я перевел дух, и замолчал. В посудомоечной сочно цокнул и зазвенел, разбившийся о цементный пол бокал.

— Слышали? Это я исключительно своею мыслью сейчас сбросил его со стола, — признался я. — А еще, я гипнотизирую любого, сразу, без всяких там гипнотических пассов и словесных команд, внушаю свои мысли силой взгляда. Я могу ничего не говорить вслух, но стоит мне на любую из вас посмотреть, без очков, и вы здесь такое будете вытворять… В общем, все, что пожелаю. Но, мне не хочется этим пользоваться, это ж будет против вашего желания, поэтому я и ношу очки, чтобы не воздействовать…

— Баста! Хватит заливать! Выкладывай все, как есть и сними свои очки, сейчас же! — совсем уж бесчеловечно прессует Чирва, испепеляя меня ненавидящим взглядом.

— Да-а? Раз так, пеняйте теперь на себя… — не без скрытой угрозы говорю я.

Отодвигаю стул и с похоронной медлительностью поднимаюсь, надеваю шляпу, застегиваю на все пуговицы свой «противодождевой» плащ и безмолвно нависаю над ними в черных очках, как и Чирва, выдерживаю мучительно долгую паузу, переводя взгляд с одной на другую. Я тоже знаю цену паузы: «чем больше артист, тем длиннее паузы». Ничего, я вам сейчас устрою театр одинокого актера. Прошла уже казалось целая вечность томительного молчания, как я вдруг резко сорвал с глаз черные капли очков и гаркнул во все горло:

‒ Молчать!! ‒ в зале воцарилась звонкая тишина, в которой я голосом Левитана повелительно изрек, ‒ Стать всем раком! Быстро! Что я сказал!

Все сидящие за столом вздрогнули. Глаза Клани сделались стеклянными. Стало тихо так, что слышно было как за стойкой у Софы из крана капает пиво, а затем раздался смех со всех сторон. Эффект снятия очков и демонстрация того, что под ними скрывалось превзошел мои ожидания. Взглянув на мой синяк, а потом на Ли, Таня улыбнулась упрямыми углами губ. Ли смеется, двумя руками закрывая глаза, боится попасть под «воздействие», а смешливая Кланя, от хохота сложившись пополам, спряталась под стол.

Глава 8

Праздник посвященный Великой Октябрьской социалистической революции я и Ли начали отмечать на два дня раньше. Это было несколько преждевременно, но Ли убедила меня изменить раз и навсегда установленное правило.

— К чему эта обязаловка? Эти фиксированные числа, красные дни календаря, их так мало… Почему нельзя радоваться раньше кем-то установленного срока? Не люблю веселиться по графику, к тримандоебной матери этот духовный бюрократизм! Мои праздники без дат, гуляю, когда хочу! — сказала Ли.

Мне всегда нравилось ее пренебрежение к общепринятым нормам, и мы погуляли так, что седьмого ноября я проспал и не пошел на демонстрацию. Это был серьезный проступок, за который полагалось тяжелое возмездие. Накануне староста курса армеец Алимов в перерывах между лекциями много раз предупреждал, что участвовать в демонстрации обязаны все без исключения, даже больные и немощные. «Хоть на костылях, но чтобы все пришли на парад. Учтите, будет две проверки, перед началом парада и после». Многократно предостерегал и запугивал Алимов тех, кто тайно вынашивал мысль не прийти на парад, изощренными карательными мерами, в число которых самыми невинными были снятие стипендии и выселение из общежития, вплоть до отчисления из института и сожжения на пионерском костре. Эти самые, много раз обещанные репрессии я теперь с нетерпением ждал. Тягостно не само наказание, а его ожидание. Неопределенность вгоняет в депрессию.

Когда Ли узнала, от чего я хожу, как пыльным мешком пришибленный, она подняла меня на смех.

— Переживаешь, что тебя из-за этого объявят врагом народа и репрессируют? Не сучи ножками, не те времена! Скажи им прямо, что не пошел на их блошиную манифестацию потому, что противно идти по принуждению, ‒ она была права, но хоть времена и были не те, да нравы остались прежние.

Спустя неделю после праздника перед последней лекцией Алимов зачитал список «неявившихся», которых вызывают в деканат. На весь курс из трехсот двадцати человек нас набралось пятеро, проигнорировавших праздничную демонстрацию трудящихся. Переминаясь с ноги на ногу, мы стояли в приемной перед дверью кабинета декана Шульги. Из-за двери исходили токи гнетущей враждебности. Мы стояли молча в напряженной тишине. Разговаривать никому не хотелось, на унылых лицах застыл стыд от того, что происходит. Все были в ожидании предстоящего позора публичного наказания, и каждый из нас должен был пройти через это сам, в одиночку.

В просвете окна висла серая хмарь. Копоть масленой пленкой покрывала все вокруг, она была везде: на стеклах, на раме, на подоконнике, ‒ липкая на ощупь, воняющая мазутом грязь. Из приоткрытой фрамуги тянуло мозглой сыростью. Мелким бисером накрапывал дождь. В мутной поволоке смога, как в вате слабел и таял гул машин, носившихся туда-сюда по расположенной неподалеку набережной. Я ждал, когда все начнется, а потом закончится, и можно будет уйти, только бы кончилась неизвестность. «Странно, с каким страхом я жду предстоящей развязки, ‒ между прочим, подумалось мне, ‒ С какой, собственно, стати? Ведь никакого преступления я не совершил».

Это тягостное ожидание, ‒ пытка неизвестностью, продолжалось бесконечно долго. Наконец, нас по одному начали зазывать в кабинет. Первая, вызванная студентка, вышла, а вторая — выбежала, обе в слезах. Третьим вызывали меня. В большом кабинете, кроме обязательного портрета Брежнева и огромного полированного стола, ничего не было. За столом на высоком кресле восседал декан Шульга. Рядом, на стульях пристроились староста курса татарин Алимов, председатель студсовета Карп и еще трое сурово разглядывающих меня незнакомых студентов. Я невольно съежился от царившей здесь радушной атмосферы гестапо. Для полной завершенности мизансцены все же чего-то не хватало. И в самом деле, почему-то отсутствовала подсудимая скамья, но она по-видимому была здесь излишней роскошью. Согласно придуманному ими ритуалу унижения, провинившийся должен был стоя давать показания, выслушивать порицания и приговор, поэтому для обвиняемых не предусматривалось даже табуретки.

Шульга чем-то напоминал мокрую крысу, которая однажды выскочила из канализационного люка, поднялась передо мной на задние лапы, и стала похожа на злобную сказочную сущность. Он скучающе долго смотрел на корзину для мусора, стоящую в углу кабинета, потом, словно только что меня увидел, окинул меня таким взглядом, как будто одно мое присутствие здесь было для него оскорблением его чести и достоинства. Не теряя время на выяснение, почему я отсутствовал на демонстрации, он набросился на меня и принялся уедать.

— Ты только два месяца проучился в нашем институте, а тебя уже выселяли из общежития. Теперь ты не соизволил явиться на демонстрацию. Ты, и такие, как ты, вы позор нашего института. Таких, как ты, поганой метлой надо гнать из высших учебных заведений, вам здесь не место. А на твоем месте мог бы учиться послушный, дисциплинированный студент, — он изобразил гримасу, долженствующую выражать крайнюю степень возмущения по случаю такой безобразной моей неблагонадежности. — Не о чем нам больше с тобой говорить, отправляйся в канцелярию, забирай свои документы, и не жди приказа об отчислении.

Все это он высказал с притворным пафосом, рисуясь перед своими прихвостнями. О манерах общения нашего декана со студентами я знал не понаслышке, и был готов к неприятному разговору, боясь лишь одного, чтобы мои оправдания не оказались хуже самого «преступления». Но последние его слова задели меня за живое. Эта облезлая крыса распоряжалась моей судьбой, как своей собственностью.