В отличие от подруг Карен скоро уволила няню, поняв, что кормление грудью, бессонные ночи и наблюдение за развитием младенца ее совсем не тяготят. Наоборот, она с готовностью принимала любые капризы дочки, радуясь каждому контакту с ней, пусть и в три часа ночи, видя в этом восхитительную возможность дотронуться до дочки, услышать ее запах. Удовольствие, которое ей дарила Хизер, превосходило все остальные; девочка росла, а Карен, по-прежнему отказываясь от помощи прислуги, скрупулезно фиксировала каждый ее день, делая записи и иллюстрируя их фотографиями. Она никому их не показывала – ей хватало того, что первоисточник всегда рядом. Когда Хизер исполнилось четыре года и она наконец-то пошла в детский сад – самый продвинутый, хотя, возможно, и не самый престижный, – целый день проплакала не она, а Карен. Те несколько часов, которые Хизер ежедневно проводила в саду, ее мама, тоскуя, лежала в постели, оживая, только когда приходило время забирать дочку – то есть снова держать ее за руку, или печь вместе с ней печенье, или смотреть мультики, или просто гулять в парке.

Примерно за десять лет до первого свидания Марка и Карен у матери-одиночки в государственной больнице Ньюарка, штат Нью-Джерси, родился Роберт Класки. Бобби, как его чаще называли, был чудом, которое прозевала медицина в силу незнания персоналом того факта, что во время беременности, которую его мать, впрочем, едва ли заметила, питалась она почти исключительно пивом. При рождении он получил фамилию матери, так как его отцом мог оказаться практически любой обладатель таких же тускло-серых волос и голубых глаз.

Мать Бобби оставалась в больнице, пока было можно, а потом вернулась в маленький дощатый домик в городке Гаррисон, где она провела большую часть своей несчастливой жизни. Некогда Гарри-сон наводнили польские эмигранты, и теперь это был все такой же бедный городишко, населенный, однако, преимущественно белыми, что необычно для этой части Нью-Джерси. Он мог бы даже выглядеть живописно, если бы не множество зримых знаков нищеты: хлипкие сетчатые двери, кучи мусора, разбросанный там и сям металлолом и черная сетка телефонных проводов, расчертившая небо до горизонта.

Появление Бобби не пошатнуло убежденность его матери в том, что героин – лучшее, что есть в жизни. У нее никогда не было намерения провести всю взрослую жизнь в Гаррисоне с его «быдлом», как она именовала местных. Несмотря на указанное отношение, она путалась с многочисленными гопниками – торчками и пьяницами, – которым нужна была только еда, угол да женщина. Бобби еще не было десяти, когда он попробовал и сигаретные бычки, и пиво, и он даже помогал материным дружкам и их знакомым колоться, когда те сами не могли справиться.

Бобби часто будили среди ночи и вытаскивали в гостиную, и он никогда не знал, сделают ли из него боксерскую грушу или придумают какую-нибудь дурацкую шутку. Мать выживала благодаря государственному пособию и воровству, особенно в тучные годы, когда строили стадион и стройматериалы валялись повсюду, но чаще она работала в местных салонах красоты, где выметала волосы, а иногда подвизалась в качестве нелегальной косметички, что ее вполне устраивало, поскольку позволяло смотреть мыльные сериалы, прикарманивать часть наличных и безапелляционно оценивать внешность других женщин.

Когда Бобби пошел в школу, и он, и мать испытали облегчение. Бобби в школе поначалу понравился четкий распорядок и то, что кормят не только сэндвичами с консервированным свиным фаршем, а вскоре он сообразил, что умнее всех остальных учеников и большинства учителей. Он понял, что может получить все, что захочет, просто рассказав правду о своей матери или о своей нищете, причем особенно хорошо это работало с молодыми училками: их глаза наполнялись слезами, и они тут же покупали ему фастфуд и обещали, что скоро все изменится. Ничего, естественно, не менялось. Худшее, что могло случиться, – это визит кого-то из благодетелей в дом Бобби, но смутить мать было невозможно, поскольку понятие стыда было ей неведомо, и приходивших чиновников или учителей она обычно встречала в растянутой не то майке, не то ночной рубашке или в старом халате.

Большую часть времени Бобби проводил в одиночестве. Тяжелее всего бывало летом, когда дом наводняли нарики, а телевизор можно было смотреть только с выключенным звуком. Тогда он спускался к реке, замусоренной сломанной бытовой техникой и старыми шинами, и думал о том, какой он одинокий и несчастный, потому что «тоже ощущал себя выкинутым на помойку», как однажды сказал ему тюремный психолог.

На самом деле его ничего не интересовало, кроме животных. Он воспринимал их как людей, считал такими же глупыми и беззащитными, в особенности сбитых машинами зверушек, которых собирал на дороге и прятал в гараже, чтобы потом повнимательнее рассмотреть. О собственном могуществе Бобби узнал по чистой случайности, когда увидел птицу, залетевшую в оконный вентилятор, включил его и стал наблюдать, словно завороженный, за тем, как лопасти рубят ее тельце, а капли крови разносятся воздушной струей.

Бобби бросил школу и нашел работу в большом магазине хозтоваров, где в его обязанности входило загружать фургоны, а позже, когда он научился управлять автопогрузчиком, еще и складывать штабелями палеты. Он по-прежнему жил дома, только приладил к двери своей комнаты большой висячий замок и в свободное от работы время смотрел телевизор, пил водку и слушал бессмысленные разговоры и взрывы смеха друзей и любовников матери во время их стихийных ночных сборищ.

Иногда у них завязывалась драка, и он тогда выходил на улицу, чтобы посидеть на крыльце или прикупить в угловом магазине еще пива. Часто на своем крыльце сидела и девушка из дома напротив, известная как Чичи[2], он считал, что она очень красивая и только ищет предлог с ним заговорить. Однажды особо пасмурным субботним днем он пересек мостовую, прошел совсем рядом с ней и сказал: «Славный солнечный денек, а?» Она улыбнулась в ответ, а он обрадовался, что смог произнести одну из тех фраз, которые обычно говорят люди.

С появлением Хизер жизнь Марка не сильно изменилась. В самом начале от него мало что зависело. Карен взяла все заботы на себя, и это было разумно, ведь грудью кормить он не мог, менять подгузники не рвался, а во время прогулок и купания был на работе. Вскоре ему стало казаться, что Карен и Хизер живут в общем, наглухо закрытом от всех остальных пространстве, а он существует как бы снаружи, вне его. Попытки поучаствовать в их жизни заканчивались провалом – из-за его неумелости, естественно, – а Карен было проще все сделать самой, чем наблюдать, как он сражается с детскими одежками, пытаясь натянуть их на едва начавшую ходить малышку, или собирает сумку перед прогулкой в парке.

Он злился не на Карен, а на себя, воспринимая тот факт, что его отодвигают на позицию наблюдателя, как следствие тех же недостатков, которые к этому времени стали очевидными всем сослуживцам. Марку никогда не удавалось выйти на первые роли, стать заметным в финансовых кругах. Он хорошо работал и зарабатывал больше, чем мог когда-либо мечтать, и тем не менее на его глазах многочисленные гораздо менее достойные коллеги обходили его по карьерной лестнице, в большей мере благодаря светским, чем деловым талантам, и он в конце концов поставил крест на мысли, что однажды будет руководить департаментом или даже летать корпоративным самолетом.

Хизер была очаровательным ребенком. Белокурая, хотя со временем волосы могли и потемнеть, с большими голубыми глазами, она начала улыбаться очень рано, всего в месяц от роду, и часто с восторгом хлопала в свои маленькие пухлые ладошки. Карен одевала ее в вязаные комбинезончики и считала, что, хоть Хизер и девочка, голубой цвет больше подходит и к ее внешности, и к характеру. Хизер притягивала взгляды прохожих, а ее щебет, улыбки и смех покоряли даже самых мрачно настроенных ньюйоркцев.