Он так лихорадочно пилил веревку острием битого кирпича, что стер его в порошок. Остатки пут он порвал из последних сил и резко сел, отбросив от себя с десяток голодных крыс. Тут же нащупал в кармане коробок спичек и зажег одну из них трясущимися руками. Свет распугал тварей, и Минич сумел найти под собой свой фонарик, который, к счастью, оказался работающим.
Теперь можно было расслабиться. Он, достав папиросы, с наслаждением закурил и уже без суеты развязал веревку, связывавшую его ноги. Папиросный дым и свет фонаря еще больше напугали крыс, и они теперь держались от него в нескольких метрах. Но не потеряв, правда, интереса к исходившему от него запаху крови и страха: тут и там из темноты поблескивали зрачки их возбужденных глаз.
— Похоже, панове, вы сегодня останетесь без ужина, — сказал крысам журналист, затягиваясь папиросой.
Закружилась голова, однако чувствовал себя он уже намного лучше и увереннее. Теперь можно было подумать и о том, что делать дальше…
х х х
Выход завалило обрушившимся потолком, и путь наружу там был полностью отрезан. Но что еще страшнее — когда Алесь попытался, карабкаясь по осколкам, подойти к выбитой железной двери, ныне погребенной под кучей кирпича и земли, то сверху опять стало падать что-то, не успевшее рухнуть ранее. Образовавшийся завал было не так-то просто расчистить из-за угрозы дальнейшего обрушения сводов подземелья. И, как понял с разочарованием Минич, прежде чем его откопают, он десять раз умрет от нехватки еды и пищи — даже если им не закусят за это время крысы. Да и станет ли его вообще кто-то тут искать?
— Ну, я и попал… — в сердцах сказал он себе и тут вспомнил, что видел рядом ящики с продуктами и вином, и даже бочку вроде бы с пивом. Правда, за полтора века там вряд ли что ныне окажется пригодным, даже если это не сожрали крысы.
И что вообще может уцелеть с 1812 года? Соль? Перец? Ну, возможно, чай и кофе. Удачей будет найти сахар — если таковой там был. Пиво сгнило, а вино стало уксусом. А вот коньяк или спирт, может быть, не пропал…
Воодушевленной этой мыслью, Алесь, то и дело оступаясь на кучах битого кирпича, отправился туда, где видел припасы для давно прошедшей войны. К его великой радости, этот угол подземелья вообще не пострадал от обвала. Он покопался в ящике с медикаментами и, обнаружив там пузырек со спиртом, откупорил его и обмыл свои раны — куда, как он полагал, его успели укусить крысы: мало ли какую заразу эти твари переносят. Все остальное в этом ящике сгнило: бинты, вата, какие-то мази.
Ящики с едой оказались пустыми, не считая слоя крысиного помета на дне и обглоданных свиных костей от каких-то копченостей. Что не являлось особой утратой, так как эти припасы не приспособлены для долгого хранения. Крысы сожрали и мешки с сухарями.
Потом вдоль стены следовали ящики с вином и бочонок с пивом — английским Stout Porter, как следовало из этикетки на бочке. Но, заметив за ними уже в самом углу лежак с останками князя Радзивилла, Минич тут же о них забыл. Он снова захотел осмотреть прах легендарного воина — благо времени у него для этого теперь было навалом.
Алесь присел перед телом, освещая его фонариком. В первый раз он не успел подробно оглядеть саблю в руке князя. Богато инкрустированная, дорогая и — что он сейчас заметил — с бурыми пятнами на лезвии. Журналист догадался, что это кровь врагов — зримое свидетельство последнего сражения.
«Здесь нельзя ничего трогать, — подумал Алесь. — Это принадлежит истории и историкам. И я обязательно сюда вернусь вместе с учеными, чтобы донести до мира последние минуты жизни Доминика Радзивилла».
Другая, правая, рука князя покоилась на груди. На указательном пальце перстень с гербом «Погоня» — и он отставлен, словно куда-то указывает. Минич невольно повернул голову в ту сторону. Там, в полутора метрах, у перпендикулярной стены стоял раскрытый секретер, на который он раньше не обращал внимания: тот был настолько покрыт толстым слоем пыли, что почти сливался со стеной.
Сдунув пыль и закашлявшись от нее, Алесь увидел небольшой блокнот и рядом австрийский графитовый карандаш Koh-i-Noor Hardtmuth a. s., выполненный из глины и графита. Сердце учащенно забилось: неужели это записки князя?
— Не может быть… — он не верил своим глазам.
Журналист осветил раскрытые страницы — и сердце учащенно забилось от волнения: это были не просто записки Доминика Радзивилла, а его посмертная запись — его завещание, написанное дрожащей умирающей рукой, с каплями крови на листе.
Там было написано на беларуской латинке, а текст в глазах Алеся упрямо двоился — видимо, от сотрясения мозга после многих ударов по голове:
«Доброму пану, который прочитает эти строки и найдет мое тело.
Я с честью сражался за Отчество и убил немало врагов. Но, к сожалению, эта война для меня окончилась, я умираю. Мне удалось спасти не только часть богатств Вильно, но спас самое ценное и главное — прах Великого Ольгерда, который греет мое сердце и защитил тысячу раз от неминуемой погибели меня и моих солдат, как ранее моих предков и предков моих солдат, веками сражавшихся за Родину против неисчислимых орд захватчиков.
Первым прах Великого Олъгерда носил на сердце Ягайло, а сегодня последним ношу я. Пока мы не утратили эту чашу Ягайло — с нами этот ангел-хранитель, чудо которого охраняет нас и все само Отечество наше от забвения.
Обладая чашей Ягайло, я всего лишь с тридцатью своими рейтарами разбил трехтысячный отряд врага, изрубив их как щенков, и завладел похищенными этими мародерами богатствами Вильно.
Чаша, конечно, не всесильна против бесконечной мощи врага, но чаша спасает себя и ее хранителя: так была спасена сегодня она, а вместе с ней я и военная казна Вильно.
Рядом со мной ранец с виленской военной казной, пользуясь которой ты, новый носитель праха Ольгерда, сможешь создать огромную армию для защиты нашей Родины. Передаю тебе и чашу Ягайло — я, последний из живых моего войска. Наш ангел-хранитель — это и твоя птица-Феникс, которая вечна и возродится из пепла.
Меня же завещаю похоронить в родовом склепе возле замка, где похоронена моя дочь, с мечом на груди, как хоронили наших славных древних предков.
Такова моя последняя воля, и да спасет нас всех Бог.
Доминик Радзивилл».
Внизу листы закапаны кровью — видимо, из ран с головы писавшего.
Прочитав все это, Алесь долго стоял, задумавшись. Потом снова перечитал. Хотя голова ужасно болела от ударов и ушибов, а мысли с трудом в ней ворочались, но кое-что стало проясняться.
— Кажется, я начинаю понимать… — наконец вырвалось у него. — Но…
х х х
«…прах Великого Ольгерда, который греет мое сердце…»
— Похоже, чаша Ягайло была вовсе не в рюкзаке с виленскими сокровищами… — размышлял вслух журналист. — Если это так, то я сейчас ее найду…
Он вернулся к телу убитого князя. Осторожно расстегнул на груди золотые пуговицы мундира. Под истлевшей некогда белой сорочкой на костях покоилась золотая цепочка, а нечто, висевшее на ней, провалилось в грудину скелета. Минич потянул за цепь — и его глазам предстал странный предмет, похожий на крупное сплющенное яйцо. Меньше всего он ожидал, что чаша Ягайло окажется вот такой…
Предмет напоминал небольшую фляжку — с тем отличием, что ее золотая крышка была припаяна к золотому же корпусу. На лицевой стороне блестел в свете фонарика шестиконечный с равными перекладинами крест из больших алмазов, а выше и ниже его шли надписи на латыни. Когда-то Алесь ее учил, но из всех слов смог прочесть только «Ольгерд» и «Ягайло». На обратной стороне было написано уже более крупными буквами:
Numons dajs tawo walle
