Словно в ответ на его мысли, слева из глубины дальнего конца зала раздались уже вполне живые звуки шагов — и к профессору не спеша подошел одетый в смокинг и черный цилиндр Отто Клаус. При ходьбе он опирался на черную трость с золотым набалдашником в виде головы льва, а на узком лице с длинным шрамом поблескивало пенсне в правом глазу.

— Не правда ли, весьма странное место, герр профессор? — сказал он вежливо на немецком языке, встав рядом. — Вы ведь говорите по-немецки. Тут манекены похожи на людей. Хотя порой иные люди и целые народы похожи скорее на кукол.

— А иногда, — ответил Дайнович тоже по-немецки, — и некоторые куклы кажутся живыми. Как, например, эта…

Он хотел указать на фигуру полицейского за спиной Потрошителя, повернулся в ту сторону и… оборвал свою речь на полуслове. Профессор в растерянности оглянулся по сторонам — полицейский исчез, как сквозь землю провалился. Хотя только что стоял тут, он видел его своими собственными глазами.

— Вы что-то потеряли? — спросил немец.

— Отнюдь, — произнес профессор, скрывая свое удивление. — Я просто хотел сказать, что это очень интересный музей. Необычный, если вы меня понимаете…

— О, да! — согласился Клаус. — Это действительно необычный музей. Я бывал во многих подобных заведениях мира. Там ставят копию знаменитости и считают, что это уже привлечет посетителей. А здесь нечто иное. Тут есть ИДЕЯ. Вот что мне нравится. Если вы не против, я на какое-то время стану вашим гидом и покажу вам особенно любопытные вещи… Тем более что владельцы музея невесть куда вдруг исчезли, словно испарились, а ключи оказались случайно у меня. Вас это не смущает?

Его громкая и четкая немецкая речь гулко звучала в пустом музейном зале, но лицо цвета извести не выражало никаких эмоций и еще более казалось маской, чем лица восковых фигур вокруг. Снова Дайновичу показалось, что все встало с ног на голову. Он вспомнил впечатления, о которых рассказывал Алесь, тоже побывавший ночью в этом музее, и подумал, что в самом деле здесь все кажется искаженным и нереальным.

— Валяйте, — согласился он.

Они прошлись по залу.

— Мне очень нравится вот это… — немец указал тростью на барона Мюнхгаузена в мундире восемнадцатого века, который в одной руке держал снятую треуголку, а другой рукой поднимал себя за волосы. — Это пример того, чего не может быть. Но что мы видим своими глазами. Смотрите сюда…

Они присели на корточки, и Отто Клаус провел тростью под ногами легендарного барона:

— Он висит в воздухе на высоте примерно 40 сантиметров от пола. Видите? Я вожу тростью под его ногами — это не иллюзия, тут нет никакого зеркала. Он взял себя за волосы — и просто поднял сам себя. И в таком виде висит…

— Вы считаете это возможным? — с интересом взглянул на собеседника профессор.

— Конечно! — ответил тот. — Ведь вы же сами видите — я вожу под его ногами тростью, и тут ничего нет. Вот еще раз посмотрите… Вы убедились, что тут ничего нет?

— Да, ничего нет…

Они встали.

— Вот так и обманывают миллионы, — подытожил коллекционер из Пруссии. — Говорят, что человек может воскреснуть после смерти на кресте, и водят под его ногами тростью. Но стоит взглянуть туда, где все находится в тени… — он указал тростью поверх головы барона, — как обман становится очевиден.

Он коснулся тростью невидимой нити, которая с потолка удерживала Мюнхгаузена над землей, — и восковая фигура закачалась.

— Здесь вся суть вопроса веры, — сказал Клаус. — Всякая вера масс является ослеплением. А ослепляют людей кукловоды, от которых и тянутся вниз невидимые нити. Одним дано верить, другим дано обманывать в этой вере других и управлять ими. Вот дуализм мира.

— Интересная философская аллегория, — согласился Дайнович. — Я полагаю, мы с вами из числа тех, кто осознает обман?

— Обман? — переспросил немец. — Что вообще считать обманом, герр профессор? Все с детства знают сказку Перро о Красной Шапочке. И вот композиция на эту тему. Полное разоблачение всех обманов и заблуждений.

Он указал тростью на восковую фигурку Красной Шапочки — дитя возрастом в пять-шесть лет.

— Владельцы музея не лишены чувства юмора, — Клаус постучал тростью по головному убору девочки. — Шапка не только красная, но еще и с серпом и молотом на ней. Перед неразумным ребенком кровать, как ей казалось, с бабушкой в постели. Но это оказался переодетый волк. Его убили охотники и вскрыли живот хищника, откуда появляется вполне живая и здоровая бабушка…

— Да, тут явно не сходятся концы с концами… — кивнул Чеслав Дайнович.

На кровати лежал волк — обычная, пусть и немного крупная серая собака в чепчике. Одеяло откинуто, возле постели два охотника, которые убили зверя. Пузо волка вскрыто продольным разрезом ножа, который окровавленный держит в руке один из охотников. А из чрева волка вылезла седая голова бабушки, которая, раскрыв рот, что-то радостно кричит своей внучке.

— Проблема в том, — заметил профессор, — что даже одна эта голова бабушки не поместится в собачьем желудке и тем более не сможет пройти по кишкам зверя. Да и через пасть волка не пройдет…

— Вот именно! — стукнул тростью по бабушкиной голове немец. — А ведь вслед за головой должна вылезти из желудка зверя она вся, причем живая и невредимая. Но дитя с серпом и молотом на красной шапочке ожидает этого чуда.

— С точки зрения физиологии млекопитающих, — размышлял вслух Дайнович, — скорее бабушка должна проглотить целиком волка, а не наоборот. Ведь размер гортани и желудка у человека намного больше, чем у волков. А у некоторых ожиревших людей весом в сто и двести килограммов желудок вмещает объем, куда вполне поместится любая собака. Только как она туда попадет, оставаясь живой?

Дайнович взглянул на немца в пенсне:

— Впрочем, есть вариант, что бабушка была лилипутом. Но даже в таком случае волк не может проглотить лилипута целиком. Это уже не лилипут, а жучок.

Отто Клаус ударил тростью по полу:

— Вопрос не в физиологии, а в политике! Этот волк — старый мир, охотник — Карл Маркс, посмотрите на его бороду, а голова бабушки — якобы мировой коммунизм, который родится, если коммунисты уничтожат все существующее, вспоров ему живот. Вы же не верите в это?

— Не верю, — пожал плечами профессор. — Это такое же чудо, как барон Мюнхгаузен, который поднял себя за волосы. Но ведь это сказка…

Они подошли к шахматной доске с черепами вместо фигур, за которой играли партию Адольф Гитлер и Иосиф Сталин. Гитлер сделал первый ход пешкой. Маленьким белым черепом.

— Первый ход в партии сделан, — удовлетворенно заметил немец. — Игра идет. И ваша страна в ней игроком не выступает.

— Да, — признался Дайнович. — Это наводит на грустные размышления.

— Вам все равно придется выбрать ту или иную сторону.

— Возможно. И, возможно, мы не воспарим, как барон Мюнхгаузен. Зато история показывает, что когда соседи пожирали ВКЛ-Беларусь и Польшу — то есть Речь Посполитую, то все равно она потом оказывалась живой, как бабушка из разрезанного живота волка. Нас можно съесть снова, но мы в животе хищника не перевариваемся, а остаемся живым организмом, чуждым телу нас съевшего. Вот в этом аспекте сказка Перро действительно актуальна. И в этом плане эти две композиции вместе задают такой смысл: нас пусть и съедят, но мы все равно останемся живыми в их животе и будем ждать, пока храбрый охотник не извлечет нас наружу к свету и продолжению жизни.

— Глупая трактовка, мифы туземных лимитрофов^[1]! — фыркнул Клаус. — Вашей стране осталось существовать только пару лет, и тогда здесь везде будет звучать только наша с вами немецкая речь. Вы ведь это знаете, герр профессор! И потому вы надели свои золотые очки на черную ленту!

Он постучал тростью по груди Дайновича.

— Вы все-таки наш человек с черной лентой! Так будьте же им!

— Нет проблем, — ответил на том же чистом немецком с прусским диалектом профессор. — Черная лента и тру-ля-ля. Но вы, наконец, объясните, о чем вообще идет разговор.