Журналист наконец понемногу вернулся в реальность и, сглотнув комок в горле, прокашлялся:

— Что? Простите, я прослушал, что вы говорили…

Алесь потер ладонью лицо и мотнул головой. Дайнович, взглянув на него, усмехнулся и налил еще по рюмке «Зубровки»:

— Теперь мы с вами будем жалеть, что застали только ее последнюю песню в этот вечер. Увы, ее выступление на сегодня уже окончено… А жаль…

Минич проглотил «Зубровку» и, не закусив, стал смотреть в пространство перед собой.

— Это какая-то магия… — согласился он через минуту и добавил: — Но что-то мне подсказывает, что мы с ней еще увидимся…

Словно в ответ на его слова проходящий мимо столика официант незаметно сунул в руку Минича маленький листок бумаги — так, что никто в сумраке зала вокруг и не заметил. Никто, кроме профессора. Алесь положил руку с запиской на стол, прижав ее ладонью, а потом прикрыл листок своей пачкой папирос. Вытащил из пачки папиросу, прочитав заодно содержание сообщения. Потом передвинул пачку Чеславу Дайновичу. Тот, тоже доставая папиросу, прочел написанное. Вернул пачку соседу, Минич спрятал ее в карман вместе с запиской.

— Ну, что скажете? — спросил Алесь.

— Похоже, события начинают разворачиваться, — задумался Дайнович, пыхнув дымом. — И пришли мы сюда не зря. Но… Это может быть опасно. А вы что думаете?

Журналист снова смотрел в пространство и будто ничего перед собой не видел, кроме волшебного образа певицы на сцене. Он пожал плечами и с безнадежностью в голосе сказал:

— Кто не рискует, тот не пьет «Зубровку».

Профессор, фыркнув, ответил:

— Все наоборот, мой юный друг. Это тот, кто пьет «Зубровку», неразумно рискует. Впрочем, вариантов у нас нет, так что пожелаю вам удачи. Главное — не потеряйте голову… Русалки своими песнями гоже завлекали матросов, а чем это для них кончалось — полно преданий… Если что-то пойдет не так, встречаемся в сквере за Музеем восковых фигур, там укромное место…

Алесь кивнул, но как-то механически, он снова был под магической властью женщины-орхидеи, и снова в его голове звучали слова из ее песни «Я БУДУ ТВОЕЙ».

В его кармане пиджака вместе с пачкой папирос лежала переданная официантом записка:

«Мой Алесь!

Я жду тебя сейчас в своей комнате 5 на втором этаже.

Я стану твоей.

Эльвира»

х х х

Минич сделал вид, что направляется в мужской туалет, но, никем не замеченный, вошел в служебные помещения и поднялся на второй этаж. Он оказался в пустом полутемном коридоре; за левой стеной был ресторанный зал, а справа располагались двери, ведущие в комнаты артистов и прочего персонала. У двери с номером 5 он остановился, огляделся на всякий случай и вошел без стука.

— Как мило… — услышал он тихий женский голос. — Замкни дверь… Ключ в замке…

Алесь повиновался.

— А теперь иди ко мне… И я стану твоей…

Помещение оказалось совсем небольшим, его освещал торшер с розовым абажуром, слева в углу стоял большой черный сундук для костюмов с наклейками «Нью-Йорк», «Берлин», «Париж» и «Варшава», далее гримерный столик с зеркалом и пуфиком рядом. Дальний конец комнаты закрывала перегородка из шелка с китайскими рисунками, а справа располагались журнальный столик с бутылками спиртного и длинный диван. На нем сидела среди множества маленьких подушек Эльвира Роуз. На ней было то же, как на сцене, пурпурное платье, но с поднятым подолом, оголяющим красивые скрещенные ноги в красных туфельках. В одной руке певица держала длинный мундштук с дымящейся папиросой, а другую протянула в сторону гостя для поцелуя.

— Как это мило… — проворковала в истоме она, почувствовав прикосновение губ Алеся. — А теперь садись рядом…

«Сколько ей лет?» — подумал журналист. Сейчас, вблизи, она уже не казалась столь юной, как на сцене. Пожалуй, не меньше тридцати. В уголках глаз чуть заметны сеточки морщинок — что, правда, не меняло общего впечатления. Выражение лица одновременно и усталое, и полное какой-то истомы, и одновременно невинности и разврата. «Какая же она все-таки соблазнительная!» — еще раз удивился он.

— Тебе нравятся мои ноги? — спросила она, не отрывая от него кошачьего взгляда. — Как это мило… Можешь их потрогать… Я не ношу нижнего белья… Ненавижу всякие панталоны, подвязки, ленты…

— И черную ленту тоже? — спросил Минич.

Это были первые слова, которые он произнес ей.

— Как это мило… — задумчиво ответила она, но тоном уже холодным, а взгляд ее стал отрешенным и настороженным.

Роуз затянулась папиросой из мундштука, широко раскрыла алые губы… Потом, глядя на гостя полузакрытыми глазами, выпустила ему в лицо струю дыма.

— Значит, ты уже в курсе… Тем лучше…

Она поднялась с дивана и стала тушить окурок в пепельнице. Теперь она казалась уставшей и печальной.

— Это я спасла тебе жизнь этой ночью…

— Что? — не поверил своим ушам Алесь.

— Именно так. Я видела, как ты выходил из дома 18 на Музейной улице, но не сказала об этом. Я была за рулем грузовика…

Журналист был потрясен.

— Кому не сказала?

— Кому?.. — панна Эльвира усмехнулась. Потом повернулась к гримерному зеркалу и поправила белые локоны волос. — Если гы не против, я хочу снять это платье. Не носить же его всю ночь…

Она направилась за шелковую перегородку с китайскими картинками, где стала раздеваться.

— Тебе не надо знать, кто это… — сказала она, снимая сценическое платье. — Это страшные люди… Когда-то я была простой певичкой. Родилась в Бресте, уехала с родителями в Америку, пела в кабаре… Но я с детства люблю риск, люблю жить на всю катушку… А для этого нужны деньги… Я стала подрабатывать контрабандой, ведь всегда можно спрятать какие-то ценные и кем-то уворованные вещицы среди того, что именуется szenisch или scenique… В Нью-Йорке мне передавали побрякушки, которые искала полиция, а я отвозила их в Берлин или Париж, где пела в ресторанах… Но как-то раз в Берлине меня поймали на очередной контрабанде… И завербовали работать на их разведку… Что, мой милый Алесь, мне совершенно не по душе…

Она вышла из-за перегородки и остановилась перед ним, давая себя рассмотреть. На ней был прозрачный, как паутина, пеньюар, под которым можно было увидеть каждую складочку ее обнаженного тела. Просвечивали через ткань высокая грудь, пупок, голые бедра…

— Я тебе нравлюсь?.. — спросила певица.

Алесь, ничего не произнеся, с трудом сглотнул комок в горле.

— Что ты будешь пить? — не дождавшись ответа, она плеснула в бокалы коньяку. — Ты мне нужен. Ты поможешь мне сбежать от «Черной ленты».

— Каким же образом? — Минич отпил из бокала, который ему протянула панна Эльвира.

— У меня есть то, что прошлой ночью стоило жизни многих людей. А раз так, то это очень и очень дорогая вещь. Ценой, возможно, в миллионы долларов, раз она так нужна самому Адольфу Гитлеру. Я не знаю, что это. Зато ты это знаешь. Я должна завтра отвезти это через Варшаву в Берлин. Но я спланировала иначе…

Она выпила залпом коньяк и налила себе снова.

— Мы с тобой сбежим в Америку, где продадим эту вещь. За очень хорошие деньги. И исчезнем так, что нас никто не найдет…

Она снова выпила и снова себе налила.

— Я знаю, у тебя богатый отец со связями в Варшаве… — Роуз раскрыла серебряный портсигар и достала желтую папиросу. — Он поможет нам сделать новые паспорта. И «Черная лента» нас потеряет…

Певица закурила, и Алесь по запаху дыма почувствовал, что это марихуана.

— Иначе нас все равно убьют. И меня, и тебя… — добавила она, сев ему на колени и обняв его за плечи.

— Других вариантов у нас с тобой нет, — она приблизила к нему свое лицо так, что их носы соприкоснулись, а ее широко раскрытые голубые глаза смотрели в упор в его зрачки. — Мы теперь с тобой одно целое…

Девушка раскрытым ртом поцеловала его в губы, не отрывая взгляда, и он от этого поцелуя почувствовал себя совершенно пьяным.