Я с отчаянием смотрела на его лицо, вытирала липкую струйку, а звонок все звонил и звонил.

Наконец мне показалось, что лицо мужа стало спокойнее, и, оставив его, я пошла длинным широким коридором в переднюю.

Звонок продолжал звонить, но, когда я приблизилась к входной двери, он умолк. Совершенно не анализируя свои действия, я широко распахнула дверь и, не выпуская ручки, стала у порога. Никого не было, я уже хотела ее закрыть, как увидела человека, собиравшегося звонить в соседнюю квартиру. Он быстро обернулся в мою сторону. Я разглядела клетчатую кепку на его голове, худое лицо и сверкающие, полные дикой злобы глаза. Он не сводил с меня гипнотизирующего взгляда. Медленно, приседающей походкой, не шел, а как будто полз ко мне. Я стояла не шевелясь, вся во власти его страшных глаз. А он подходил все ближе и ближе, его рука уже коснулась двери, я почувствовала его дыхание и вдруг, сама не зная как, с силой захлопнула дверь и упала на пол.

До меня донеслось проклятие, а я лежала и тряслась в страшном ознобе. Не знаю, сколько длился мой припадок, но потом я встала и, шатаясь, подошла к мужу.

Войдя в кабинет, я застыла от удивления: мой умирающий муж сидел на кровати, свесив на пол ноги, и лицо его было полно дикого ужаса. Увидев меня, он протянул мне руку: «Нина, ты жива? Сейчас смерть твоя за тобой приходила».

Я подбежала к нему, уложила и принялась успокаивать.

Но он не слушал, а что-то тихо, взволнованно шептал.

Опять раздался звонок, но осторожный, негромкий. Я подошла к двери. «Кто?» – «Откройте, Нина Владимировна!» – услышала я голос нашего управдома. Открыла. На пороге двое штатских, управдом и милиционер. «Скажите, к вам кто-нибудь приходил недавно?» – спросил штатский. Я рассказала, как все было.

«В нашем доме прячется опасный преступник, – объяснил он мне, – который сейчас бежит по этажам и звонит во все квартиры в надежде, что его кто-нибудь пустит, но мы идем по пятам, и дом весь оцеплен».

Вскоре пришла Фаичка. Мужу сделалось хуже, он потерял сознание, и к утру его не стало.

Один очень духовный человек объяснил мне много лет спустя, когда я рассказала ему эту историю, что умирающим открывается духовное видение, они прозревают духовно и видят то, что скрыто от простых окружающих.

Старый рыбак с Чудского озера с двумя сыновьями и зятем поехал на рыбалку.

После удачного лова они сели выпить и закусить. Старик всегда выпивал крепко, а тут, видимо, перебрал. Улегся на берегу поспать после выпивки и не проснулся, умер.

Привезли покойника домой, потужили, отпели и похоронили. Все честь по чести сделали – и столы были, и сорокоуст заказали, но на душе у родных тяжелый осадок остался. Нехорошо старик умер – пьяный. Думали, думали родные и, собрав сто рублей, послали их вместе с письмом на Старый Афон. Просили монахов молиться о новопреставленном.

Минул год, и пришло письмо, пишут монахи, что вот молились за вашего покойника, а молитва наша Господом не принята. Погоревали родные и послали еще сто рублей и слезную просьбу: «Помолитесь, отцы, поусерднее, может быть, Господь смилостивится над старичком».

Пошел второй год, с Афона письмо получают родные и перевод на 200 рублей. В письме отцы пишут: «Молились 2 года о вашем усопшем, но, видимо, очень большой грех на нем, и потому одной нашей молитвы за него недостаточно, возвращаем вам деньги и советуем: купите на них корма для птиц небесных и еды для всяких зверей и разбросайте по полям и лесам. Может быть, звери и птицы сумеют умолить Господа, и Он смилостивится над грешником».

Этот рассказ я слышала от покойной Олимпиады Ивановны.

Передавая его, она волновалась, а сын, о котором шла речь, сидел рядом с ней и утвердительно качал головой, когда в некоторых местах рассказа она обращалась к нему за подтверждением.

Вот что я от нее услыхала:

«Ване было только 7 лет, шустрый он был, понятливый и большой шалун. Жили мы в Москве, на Земляном валу, а Ванин крестный – наискось от нас в пятиэтажном доме. Как-то вечером я послала Ванюшу к крестному пригласить на чай. Перебежал Ваня дорогу, поднялся на 3 этаж, а так как до звонка у двери достать не мог, то он стал на лестничные перила и только хотел протянуть к звонку руку, как ноги соскользнули, и он упал в пролет лестницы.

Старый швейцар, сидевший внизу, видел, как Ваня мешком упал на цементный пол. Старик хорошо знал нашу семью и, увидев такое несчастье, поспешил к нам с криком: “Ваш сынок убился!”

Мы все, кто был в доме, бросились на помощь Ване, но, когда подбежали к нему, увидели, что он сам медленно идет нам навстречу.

– Ванечка, голубчик, ты жив? – схватила я его на руки. – Где у тебя болит?

– Нигде не болит, просто я побежал к крестному и хотел позвонить, но упал вниз. Лежу на полу и не могу встать. Тут ко мне подошел старичок, тот, что у нас в спальне на картине нарисован. Он меня поднял, поставил на ноги, да так крепко, и сказал: “Ну, ходи хорошо, не падай”. Я пошел, вот только никак не могу вспомнить, зачем вы меня к крестному посылали.

После этого Ваня сутки спал и встал совершенно здоровым. В спальне же у меня висела икона прп. Серафима».

1921 год. Константинополь. Я и Надя живем в полутемной комнате, окна которой обращены на уборную. Мы эмигранты, бежали из России. У Нади маленький сын, которого ей удалось устроить в приют, а у меня никого: муж убит на бронепоезде, и я одна во всем мире.

Вещи все прожиты, да у меня их и не было, а жила на Надины средства, но сейчас и у нее ничего нет, и мы с ней вот уже 3 дня, как ничего не ели. Только сунем палец в соль, пососем и ляжем на нашу широкую общую кровать.

Что делать? Надя иногда находит себе работу, потому что знает иностранный язык, а я не знаю, и меня никто не берет. Зато купить нас стараются многие, и мы так напуганы наглостью окружающих людей, что боимся всех и упросили нашу хозяйку, старую толстую турчанку, никого не впускать к нам. Даже адреса своего никому не даем, так боимся. Ведь нас недавно чуть не продали в публичный дом свои же соотечественники, и случайно спас нас французский офицер.

Как мне хочется умереть. Надя верит в Бога и в то, что наша жизнь изменится к лучшему.

Я в Бога верю тоже, но Он забыл нас.

Мне надоело лежать, опротивели грязные стены, и я, хоть и боюсь Константинополя, встаю, надеваю свой единственный костюм и выхожу на улицу.

Иду и пошатываюсь от слабости, но на улице мне легче.

Вдруг кто-то схватил меня за руку. Коля! Товарищ мужа по бронепоезду. Здороваемся. Рассказываем о своих печалях. Он предлагает отвезти меня к знакомому купцу Н-у, который открыл ресторан для эмигрантов, и попросить меня принять на работу.

– Эх, пока работа найдется, мы с Надей умрем с голоду, ведь мы ничего не ели, – вырывается у меня.

– Мария Николаевна, и Вы молчите?! Вот, возьмите, – волнуется Коля и сует мне лиру.

– А еще есть? – спрашиваю я.

Коля мнется:

– Ну, допустим, нет.

– Тогда я не возьму.

Мы долго препираемся и наконец делаем так: мы с Колей покупаем на все деньги хлеба, одну треть он берет себе, а с двумя я бегу домой.

– Надя! – кричу я в дверях. – Хлеб!

Мы едим мягкую душистую булку и не можем насытиться.

– Ангельский хлеб, – проговорила Надя, набивая себе полный рот.

Она довольна и уже полна бодрости. А у меня опять тяжело на душе, и я не хочу идти к Колиному купцу: мне так не везет в жизни, что, конечно, и теперь постигнет неудача.

Все-таки Наде удается уговорить меня, и я иду к Н-у.

Как я и думала, получила холодный отказ: «Все места заняты». Ах, к чему стоило унижаться!

Лежу и плачу. Наде опять посчастливилось найти работу, а я снова должна висеть у нее на шее. Сколько же может тянуться такое существование? Хватит! Мне остается только один выход – Босфор. На дне его уже много таких.