Вещи были собраны и уложены. Никитич явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестью, но без раскаяния выехал я из Петербурга, не попрощавшись с моими сослуживцами и не думая с ними уже когда-нибудь увидеться.

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проступок мой, по тогдашним нравам, был маловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в трактире было глупо и, хотя не чувствовал себя виноватым перед кем бы то ни было, сознавал, что вскорости меня могут простить, призвать вновь ко двору и отправить на постылые гвардейские вечеринки.

Все это меня мучило, но и надежд на ратные дела и возможности живот свой на благо отечества положить я не терял.

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге или, если точнее, по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:

– Барин, не прикажешь ли воротиться?

– Это зачем?

– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.

– Что ж за беда!

– А видишь там что? – Ямщик указал кнутом на восток.

– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

– А вон-вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял, было, сперва за отдаленный холмик. Ямщик объяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены.

(Далее на нескольких страницах автор описывает буран, настигший путников на пути в Оренбург, и рассказывает о том, как путники нашли прибежище в местном постоялом дворе; поскольку к основной канве мемуаров это описание отношения не имеет, тем более что литературные качества отрывка, включая приведенные три первых абзаца, по мнению издателя, уступают колоритным картинам российской природы в романах Э. Тополя, А. Марининой и Д. Донцовой, издатель решил сократить текст повести, исключив из нее буран.)

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзла, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частью приятные. Гарнизонная жизнь много имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его не невежественным стариком, не знающим своей службы и готовым за всякую безделицу сажать простых рекрутов под арест на хлеб и на воду, а старым и мужественным воином, прошедшем огонь и воду, настоящим богатырем русским, хозяином российских земель.

Между тем, начало смеркаться. Мы ехали довольно быстро.

– Далече ли до крепости? – спросил я у своего ямщика.

– Недалече, – отвечал он. – Вон уж видна.

Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирды сена, наполовину занесенные снегом; с другой – скривившаяся мельница с лубочными крыльями, лениво опущенными.

– Где же крепость? – спросил я с удивлением.

– Да вот она, – отвечал ямщик, указывая на деревушку; и с этими словами мы в нее въехали.

У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частью покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте близ деревянной же церкви. Никто не встретил меня. Я вошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на рукав зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне.

– Войди, батюшка, – отвечал инвалид, – наши дома.

Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене за стеклом и в рамке висел диплом офицерский; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, а также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире.

– Что вам угодно, батюшка? – спросила старушка, продолжая свое занятие.

Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился, было, к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь.

– Ивана Кузьмича дома нет, – сказала она, – он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка.

Она кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством.

– Смею спросить, – сказал он, – вы в каком полку изволили служить?

Я удовлетворил его любопытство.

– А смею спросить, – продолжал он, – зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?

Я отвечал, что такова была воля начальства.

– Чай, за неприличные гвардии офицеру поступки? – продолжал неутомимый вопрошатель.

– Полно врать пустяки, – сказала ему капитанша. – Ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя… (держи-ка руки прямее). А ты, мой батюшка, – продолжала она, обращаясь ко мне, – не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится – слюбится.

В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак.

– Максимыч! – сказала ему капитанша. – Отведи господину офицеру квартиру, да почище.

– Слушаю, Василиса Егоровна, – отвечал урядник. – Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?

– Врешь, Максимыч, – сказала капитанша. – У Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи господина офицера… как ваше имя и отчество, мой батюшка? Алексей Иванович?.. Отведи Алексея Ивановича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород.

Положение, при котором жена армейского капитана заправляла всей крепостью да, к тому же, не видела надобности скрывать, что руководствовалась не нуждами вверенного на попечение супруга редута, а токмо собственной корыстью да неприличествующими пристрастиями, на первый взгляд, показалось мне нетерпимым. Однако ж, поразмыслив, я пришел к выводу, что несчастная Василиса Егоровна отличалась от славнейшей Екатерины Великой всего лишь масштабами правления, посему сделал вид, что ничего особого не происходит.

Между тем, Василиса Егоровна продолжала:

– Ну, что, Максимыч, все ли благополучно?

– Все, славу Богу, тихо, – отвечал казак. – Только капрал Тарас Малыгин подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.

– Иван Игнатьич! – сказала капитанша кривому старичку. – Разбери Малыгина с Устиньей – кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Алексей Иваныч, Максимыч отведет вас на вашу квартиру.

Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы, довольно опрятной, разделенной надвое перегородкой. Никитич стал в ней распоряжаться; я же стал глядеть в узенькое окошко, размышляя о скудоумии и простоте нравов низшего слоя государевой опричнины. «Разбери – кто прав, кто виноват, да обоих и накажи», – как лучше можно передать состояние дикости, присущей всему безграничному краю, называемому Российской Империей. Неужто не найдется управы, способной положить конец царящему у нас беззаконию, неужто не явится сизый орел, сокол ясный, что взмахнет мечом Гедеоновым над главами сей гидры острозубой и срубит смердящие морды, адский пламень изрыгающие. Неужто не народился еще заступник народный – Бова Королевич или Иван Царевич, – который держал бы дворян в ежовых рукавицах и правил во благо державы, народа и последнего из подданных своих? Королевич или царевич – условие всенепременное, ибо Ивана Крестьянского Сына или Алешку Поповича народ наш, в мерзости властями удерживаемый, не примет ни в коем разе… Так думалось мне, пока разглядывал я мир в окошко.