Сестра Жаке еще давным-давно объяснила Алуэтт, почему Министерство никогда не должно узнать об Обители и контрабандно доставленных на Латерру из Первого Мира книгах. Если они пронюхают о тайном убежище под Трюмами, то наверняка закроют Обитель и уничтожат библиотеку. Алуэтт пообещала хранить секрет – никому не выдавать сестер и их тайник. Раньше держать слово было просто. Раньше ей не от кого было таиться.

– Мне пора идти, – выпалила она. – Мне надо домой.

Марцелл распахнул глаза.

– Нет, постой. Не…

Его прервал шум. Близкий топот ног. Оба, Марцелл и Алуэтт, замерли.

Шаги приближались, воздух наполнился пронзительными завываниями сирены.

Алуэтт вглядывалась в лабиринт ржавых стен, высматривая, откуда исходит шум. Ей хотелось спросить, что может издавать такие звуки, но из горла вырвался лишь сдавленный крик, потому что глазам открылось невероятное зрелище.

Девушка увидела нечто жуткое, ростом не менее трех метров – много выше любого мужчины, – а лицо словно бы вышло прямо из ночного кошмара. Это существо – или нет, полумашина, получеловек – маршировало прямо на нее, жужжа и щелкая суставами.

Чудовище из сказки!

«Нет, – возразил рассудок. – Какое там чудовище. Это полицейский дроид».

Алуэтт читала о них в «Хрониках». И даже видела сделанный от руки рисунок, но вообразить не могла, как страшны они в действительности. Массивное тулово напоминало тела насекомых, о которых рассказывала на уроках естествознания сестра Лорель, с тем лишь отличием, что было сделано из тусклой серой пермастали. Там, где у живых существ располагались бы глаза, мигали два оранжевых огонька, похожие на фонарики, в которых уже начали садиться батарейки. Сестра Жаке как-то рассказала Алуэтт, что один дроид в состоянии поднять разом четверых взрослых мужчин.

– Не волнуйся, – со смешком произнес Марцелл, наверняка почуяв ее панику. – Это просто полицейский дроид. Они окружают бунтовщиков.

Но Алуэтт едва ли его слышала. В ушах стояло это жуткое жужжание и щелчки. Скрежет металла по металлу. А под взглядом этих страшных глаз она ощутила себя одинокой и беспомощной.

Все пошло не так. Совсем не так, как надо. Мир перевернулся вверх тормашками. Алуэтт, впервые с тех пор как нашла Марцелла, ощутила холод. Страшный, леденящий до мозга костей. Она задрожала под своей робой и поняла, как хочет обратно домой. Скорее вернуться в убежище. В теплую, безопасную Обитель.

– Мне и правда пора, – вырвалось у нее. Она хотела встать, но что-то удержало ее за край хламиды. Алуэтт в панике оглянулась на юношу и заморгала.

– Пожалуйста, подожди, – сказал тот. – Он нас не потревожит. Смотри, он уже уходит.

И в самом деле, дроид свернул влево, в другой коридор, и быстро удалялся от них.

Но Алуэтт не стало легче: ее всю трясло, от страха или от холода – она и сама не понимала. Просто знала, что здесь нельзя оставаться. Сестры были правы во всем. Верхний мир действительно опасен. И тут для нее не место.

– Мне надо идти.

– Но хоть связаться-то с тобой можно будет? – спросил он.

Алуэтт наморщила лоб:

– Как?

Он постучал себя по сгибу локтя и уточнил:

– Можно, я пришлю тебе сообщение?

Она не успела ответить: Марцелл бережно взял ее за руку и сдвинул рукав серой хламиды. По позвоночнику у Алуэтт вверх и вниз разбежались странные мурашки.

– Я пришлю сообщение. На твою…

Марцелл запнулся, увидев у нее на предплечье шрам. Длинный выпуклый рубец в форме прямоугольника.

Юноша отдернул руку, словно шрам его укусил:

– Латерра, что это?..

Выражение его лица не понравилось Алуэтт. Сейчас оно было слишком любопытное. Слишком подозрительное. Чересчур недоверчивое. Она поспешно вскочила.

– Постой! Пожалуйста! – снова воскликнул Марцелл. – Подожди, не уходи!

Но она уже убегала, шлепая по металлической решетке пола подошвами полотняных туфель.

– Я даже имени твоего не знаю!

Она приостановилась и оглянулась. Марцелл сумел подняться с пола, держась рукой за ржавую стену.

– Скажи мне, как тебя зовут?

В его глазах больше не было подозрения. Теперь она видела в них одно лишь отчаяние.

Мир покачнулся вокруг нее.

Сказать?

Все утратило смысл.

Или же это будет слишком опасно?

Все так смешалось, стало так сложно, слишком сложно.

Строго говоря, я не нарушу слова…

Набрав в грудь воздуха, она выкрикнула: «Алуэтт!» – и нырнула за угол, оставив мальчика позади.

«Ты видишь? Видишь – вон там свет? Это первое Солнце».

Шатин закрыла глаза, отдаваясь воспоминанию, но это было все равно что удерживать туман.

«Правда, хорошенькое? Как будто изо всех сил старается посветить нашему Анри».

Крошечное личико младшего братишки бледнело с каждым днем, а его тело – теперь просто морозная пыль – распадалось, превращаясь в ничто.

«В небе три Солнца. Да, целых три! Первое – белое, второе – красное, а третье…»

Теперь она видела лишь осколки в трещинах времени. Темно-русые кудряшки такого же оттенка, как и у нее. Тонкая струйка слюны на подбородке. Пронзительный плач ночью. Тощее костлявое бедро, покрасневшее под немилосердной ладонью их матери. В иные дни Шатин даже его лица не могла увидеть.

«Правда же, нам повезло, что у нас столько звезд?»

В детстве она укачивала его, пока не уснет, и показывала уличный фонарь за окошком монферской харчевни. Она говорила Анри, что это якобы одно из Солнц. И что светит оно так тускло, потому что еле-еле прорывается сквозь тучи. Конечно, братишка ничего не мог понять, ему ведь тогда еще и года не исполнилось. Но Шатин не хотелось рассказывать ему, что они живут на планете, где света трех Солнц почти не видно. Она мечтала, чтобы он рос в другом мире. В лучшем мире. Где каждый день ярко светят Солнца. Где всем хватает еды. Где высшие сословия не обращаются с простыми людьми, как с паразитами, которых хорошо бы замести под ковер.

В мире, похожем на Юэсонию.

Которая сейчас была от нее дальше, чем когда-либо.

Шатин так хотелось всего этого для маленького Анри, но, несмотря на то что ей самой было всего шесть лет, она уже тогда знала, что братишка, скорей всего, ничего этого не увидит.

«Мы, когда вырастем, отправимся туда. Улетим на большом космическом вояжере и увидим все звезды совсем близко».

Шатин снова прижалась лбом к перилам. Она сидела в старом, полуразрушенном лестничном колодце Седьмого трюма, уставившись в огромную прореху потолка. Сюда никто не приходил. Все обитатели трюма были напуганы случившимся три года назад обвалом, убившим восемь человек. А Шатин любила тут бывать. Здесь было тихо. А в середине дня, когда серое небо становилось светлее всего, она любила смотреть в рваную дыру на потолке, воображая, что видит над головой яркие белые лучи Солнца-1.

А главное, только здесь Шатин позволяла себе подумать об Анри.

«– Отдай! Ты не так его держишь! Maman, скажи Мадлен, пусть не берет его!

– Заткнитесь вы обе! Шатин, сходи на рынок и купи овощей для жаркого. Отец сегодня ждет к обеду особых гостей.

– Не посылай меня. Пошли ее. Пусть Мадлен идет!

– Ступай сейчас же, Шатин! Ишь, вздумала спорить!»

С шорохом разомкнулись ресницы. Как бы она ни старалась представлять себе только хорошее – ручонку Анри на своей щеке, каплю-родинку у него на плече, которую она так любила целовать, – кончалось всегда этим. Шатин неизменно вспоминала, как видела братишку в последний раз – на руках у Мадлен. И не могла забыть, как эта малявка его держала. Словно куклу. Как будто это была ее игрушка. Как будто его жизнь ничего не значит.

Для нее, видно, ничего и не значила.

Воспоминание так сжало грудь, что перехватило дыхание. И все же в глубине души она понимала, что братишке лучше было умереть совсем крошечным. Вырасти он большим, наверняка кончил бы на Бастилии. Мальчику из третьего сословия, рожденному в семье Ренаров, честная жизнь не светила.