Накатив по паре стопочек, закусив вкусным деревенским хлебом, посыпанным солью, мы дружно идем курить за сараи. Аллкина мама, работающая в огороде мотыгой, намаявшись за день, устало окликает дочь, вытирая со лба пот.

–Ну мы жрать-то будем сегодня, не? Наташа, с нами обедать сядешь? Ты такого вкусного борща, как у меня, в городе не найдешь, – самодовольно хвалит себя нескромная соседка. Я застенчиво киваю тете Вале, виновато оглянувшись на ее долговязую дочь, которая невозмутимо и молчаливо продолжает движение, сверкая загорелыми коленками, будто никого не слышит, – Опять они курить. Ты пельмени в морозилку засунула?

–Ой, мам, – презрительно фыркает Аллка, сморщив нос.

–Вот стерва, вся в меня, – добродушно ржет Аллкина мамашка, сотрясая богатыми боками, – Лука нарви потом, к борщу.

–Ой, нарву…

–Как ты с ней, невежливо, – замечаю я удивленно, вынимая из протянутой пачки сигарету.

–Ой, ну ее, – отмахивается Аллка брезгливо, – С утра Сизый, блять, пришел, а за ним его жена, истеричка конченая, прошмандень. Говорю дуре этой, – кивает дочка в сторону матери, – Не зови в дом мерина вонючего, как отец за порог, этот сюда, блять. Ну и чо… Та прошмандень этой прошмандени в волосы вцепилась, я разнимать. Сизый шлепает-заикается, Мань успокойся, Мань не гнусавь… Та ему в пятак кулаком. Пришлось соседа, дядю Пашу звать, мне, блять, смари чо поставили… – Аллка задирает рукав, обнажая огромный фиолетовый синяк на пол плеча, – На ноге еще, уебища, и пол рожи расцарапано, блять. Мне на свадьбу в субботу ехать. Конфуз.

–Да на лице вроде не видно.

–Это потому, что я левой стороной стою, – подруга поворачивается другой щекой и я с удивлением обнаруживаю на ее симпатичной мордахе несколько свежих ссадин.

–Ого, надо же, не видела.

–Вот, а ты говоришь, мать приехала. Куда б Эта уехала. Сизый жене клок волос выдрал, та лопату схватила. Потом я еще их успокаивала, мол, бля буду, мать нитакая… Ага. Нитакая. Говорила же, найди любовника с колхоза, раз так приперло шмондеть, колхоз далеко, уехал мужик на заработки, да и уехал. Нет, через две избы нашла. Пизда.

–Откуда ты знаешь, что любовники? – совсем позабыв о своих злоключениях, вылупляюсь я на рассказчицу.

–Ну чо ты, как дите, Наташ? Еще б я не знала, все под носом. Да я и не осуждаю. С таким-то батей… – Аллка глубоко затягивается и задумывается с многозначительным видом, – Я б тож гуляла. Неделю пьет, валяется под забором, мы ему там даже подстилаем, когда прохладно, – Аллка смеется, отчего ее голубые глаза по-доброму светятся, – Я, это, пьяненькая такая! Пойдем жрать. Мать нам нальет на радостях, что голову не снесли.

–Алла, лук, – напоминаю я авторитетно, многозначительно поднимая указательный палец к небу.

–Ото ж, – откликается та, белозубо скалясь.

В общем, я второй раз обедаю.

Вечером, часам к десяти, когда уже смеркается, пьяная и прокуренная я являюсь домой. От души наслушавшись, какая я хорошая и интеллигентная девушка и как Аллочке повезло со мной дружить, в добром расположении духа, я вхожу в наш храм любви и света, где никогда не происходит подобных Аллкиным страстей. Тяжелая оплеуха обжигает мое левое ухо и отбрасывает вправо. Чудом устояв на ногах, я вижу в темноте коридора разъяренное, искривленное злобой до неузнаваемости материно лицо и едва успеваю поймать ее за руку.

–Ты…ты чего? – растерянно произношу я тихо, опасаясь переполошить весь дом.

–Ах, ты, тварь, трепешь всем нервы… – шипит мать мне в лицо, тщетно пытаясь еще раз вмазать.

–Ты в своем уме, нет? – интересуюсь я искренне, – Мне теперь из дома вообще не выходить? День на дворе.

–Да от тебя за километр разит, пьянь…

–Убери от меня руки и прекрати истерику, – удивляясь свой невозмутимости, твердо произношу я.

–Скажи спасибо, что дедушка уже спит, опять с сердцем плохо. Довела.

–Я? Чем?

Утро начинается в шесть утра с команды подниматься. Нет ни обычных сладких потягушек, ни закрытых заботливо ставень, чтобы не потревожить мой молодой и оттого крепкий сон. Один сплошной крик и невроз.

Минут десять я визжу, как поросенок, что никуда не поеду, а мать орет, что сейчас потащит меня прямо в одних трусах через всю деревню, чтобы все видели, какая я пьянь, дрянь, подстилка и насколько не уважаю своего больного дедушку. Бабушка стоит рядом с мамой и лишь тихонько повторяет: “Наташа, надо слушать маму, Наташа…” и тому подобное.

Дедушка, вышедший во двор до ветру, входит неожиданно и застает всю эту картину Репина во всей красе. Грозно окидывая мать и бабушку налившимися кровью глазами, он вдруг громко рявкает на них, сжимая кулаки: “Вы тут шта? А-а-а-а?”. Обе разом замолкают.

–Наташа, что случилось? – участливо спрашивает он меня, наклонившись.

–Я в город не хочу. У меня же каникулы, – всхлипывая, отвечаю я, прячась под одеяло от унижения.

–Слышали? Она не хочет. Стервы, довели девчонку, – метая глазами молнии, бушует дедушка, – Не хочет! Понятно-о-о?! – и добавляет много мягче, глядя на меня с любовью, – Оставайся сколько хочешь и никого не слушай.

Победа. Победа. Победа.

Замолчавшая мама очень быстро собирает вещи, заспанного папу и всю свою злость и отбывает в город тем же утром.

Вечером того же дня она, как ни в чем ни бывало, звонит и крайне вежливо сообщает, что будет ждать меня на следующей неделе, так как “Наташенька, у тебя же начнутся занятия”.

Вот такая, блин, история.

Ужас, конечно, ужасный, но поначалу приятный разговор иногда заходит совсем в иное русло. Мы сидим с бабушкой за столом, и я тщетно пытаюсь настроиться на поедание яичницы. Не то, чтобы я ненавижу яичницу, но я люблю глазунью, а это блюдо, густо снабженное поджаренным луком и в произвольной форме смешанные белки с желтками, наводят какую-то небывало серую тоску. Обычно бабушкину яичницу мы едим перед отъездом в город, что само по себе тот еще стресс, но сегодня, без какой-либо задней мысли, она приготовила ее в качестве субботнего завтрака. Нанизав маленький кусок отвратительной яичницы на вилку, я отправляю ее в рот, стараясь не кривиться. Жирно…

Речь заходит о Нинке. Нинка – моя соперница настолько, насколько ею может быть глупая, конопатая девица, с длинным носом и низко посаженной жопой. На ее жалком фоне я безумно красивая и ладно скроенная студентка престижного ВУЗа с блестящими перспективами, с мягкими, блестящими волосами и нежной, бархатистой кожей. Мои зубы идеально белые, а моя задница самая лучшая из всех задниц мира задница. И даже веснушки на моем совершенном лице лишь добавляют шарма моей очаровательной улыбке.

–Нинку-то отчислили из училища, – заявляет бабушка, шумно потягивая из чашки напиток с цикорием, который именует кофейком.

–Не мудрено, она же тупая, – компетентно ухмыляюсь я.

–Да там и до учебы-то не дошло, прогуливала и устраивала пьянки в общежитии.

–Эта может.

–А мать ее везде чешет, смех, мол, Нина-то у меня красивая, мальчишки прохода не давали, мешали учиться. Что ж за люди? Извернутся, чтоб непутевое свое защитить.

Жирная яичница застревает у меня в горле от мгновенно нахлынувшей боли. Никогда-никогда не защищали меня мои родные, даже горячо любимая бабушка, перед чужими людьми! Зависть тяжелым, смердящим облаком окутывает все мое тщедушное, разом усохшее тело, а жидкие волосенки превращаются в жесткую, неаккуратно торчащую мочалку. Если посмотреть повнимательней, у Нины густые и шелковистые волосы, заливистый смех и невероятно сексуальный тембр голоса. И сиськи у нее больше. А Сашка, которого я увела у Нинки в прошлом году в отместку за Ваську, всего-то больной фурункулезом, озабоченный задрот, никому, впрочем, как и мне, особо не нужный… Васька-то был однозначно интересней. Хотя, о чем я? Этот мудак бросил нас обеих. Ну то есть как бросил. Нинку бросил. А я спровоцировала. Да, именно… Но, сука, как он мне нра…

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».