Мы повернули на Блумсберри-Стрит не говоря ни слова, а затем Раффлс постучал в окошко кучера.

– Эй, куда это ты нас везёшь?

– До Черинг-Кросс, сэр.

– Я же сказал Кингс-Кросс! Сейчас же разворачивайся и гони во весь опор, иначе мы не успеем на поезд! Поезд на Йорк отправляется в 10:35, – добавил Раффлс, когда окошко закрылось, – Мы купим билеты, а сами спустимся в метро, выйдем на Бейкер-стрит, и уже оттуда – в Эрлз-Корт.

Через полчаса я посадил обессиленного от прогулки в Кью-Гарденс инвалида в его арендованное кресло, и мы с привратником потратили все силы, занося его наверх в квартиру! И только после того, как мы остались наедине, я поведал Раффлсу, используя самый выразительный английский, которым я владел, что я думаю о его выходке и о нём самом. Начав говорить, я уже не мог остановиться и Раффлс, как это ни странно, молча сносил все мои оскорбления, он был столь удивлён, что даже не снял цилиндр, а его поднятые от изумления брови, казалось, могли сами снять его.

– Это твоя обычная дьявольская манера, – гневно завершил я свою тираду. – Мне ты сообщаешь один план, а сам действуешь по другому!

– Но не сегодня, Банни, клянусь тебе!

– Ты хочешь сказать, что в музей ты пришёл, чтобы только найти укрытие на ночь?

– Конечно.

– И ты притворялся, что хочешь провести разведку местности?

– Я не притворялся, Банни.

– Тогда какого черта ты сделал то, что сделал?

– Любой, кроме тебя, понял бы причину, – ответил Раффлс, с незлобной усмешкой. – Всё из-за одного искушающего мгновения, когда охранник догадался о моих намерениях и дал мне понять, что догадался. Я не хотел нанести ему вред и не буду рад, пока не прочту в газетах, что бедолага жив. Жаль, что пришлось стрелять, но в тот момент другого выхода не было.

– Но зачем?! За желания, даже громко выказанные, не арестовывают!

– Я бы заслуживал ареста, если бы не поддался такому соблазну, Банни. Это был один шанс на миллион! Можно всю жизнь ходить в музей ежедневно и никогда больше не оказаться единственными посетителями этой комнаты в такой момент, когда охранники отошли за пределы слышимости. Это был дар богов, не принять его – значило бы противоречить самому Провидению.

– Но ты же ничего не взял, – заметил я. – Ты вышел с пустыми карманами.

Жаль, что у меня не было фотоаппарата, чтобы запечатлеть ту особую улыбку, что появлялась на губах Раффлса лишь в истинно великие моменты, которые случаются и в нашем деле. Брови его опустились, но цилиндр так и остался слегка приподнятым. И тут я, наконец, понял, где он спрятал золотой кубок.

Этот ценный трофей стоял несколько дней на его каминной полке, пока газеты писали статьи об истории кубка и его последних днях в музее. Даже на фоне Юбилея всех волновала эта история и, согласно газетам, лучшие представители Скотланд-Ярда искали преступников. Наш констебль был лишь контужен, и когда Раффлс прочитал об этом в вечерней газете, его и без того хорошее, совершенно не свойственное ему, настроение стало ещё лучше, что вновь напомнило мне о его безумии, с которым он принялся действовать в музее. Меня же кубок, как и прежде, не слишком впечатлял. Красивый, изящный, но уж очень лёгкий – золота после переплавки не наберётся и на трёхзначную сумму. И что же сказал на это Раффлс? Он ответил, что не собирается плавить кубок!

– Украв его, я преступил человеческие законы. В этом нет ничего страшного. Но уничтожить его будет преступлением против самого Бога и Искусства и пусть меня распнут на флюгере аббатства Св. Марии, если я сделаю это.

Когда он выражался подобным образом, спорить было бессмысленно, вся эта афера уже вышла за границы разумного и всё, что мне оставалось как рациональному человеку, это пожимать плечами и посмеиваться над абсурдностью ситуации. Ещё смешнее было наше описание в газетах: Раффлса назвали красивым юношей, а его невольного соучастника – пожилым низкорослым мужчиной мерзкой внешности.

– Да уж, Банни, поразительное сходство с нами, – сказал Раффлс. – Но вот о моем бесценном кубке они пишут мало. Ты только посмотри на него, посмотри на кубок! Есть ли на свете что-то более роскошное и одновременно скромное? Святая Агнесса, конечно, мучилась изрядно, но это стоило того, чтобы прийти к потомкам в таких эмалях на золоте. Не говоря уже об истории этого кубка. Понимаешь ли ты, что ему 500 лет и его владельцами были, среди многих других известных личностей, Генрих Восьмой и Елизавета? Банни, когда меня кремируют, положи мой прах в эту чашу и закопай нас вместе поглубже!

– А сейчас-то что с ним делать?

– Он – радость моего сердца, свет моей жизни и услада моих глаз.

– А если другие глаза увидят его?

– Они никогда не увидят. Ни за что.

Раффлс был бы слишком нелеп, если бы не осознавал своей нелепости, но под его сумасбродством ясно была видна искренняя любовь к любым проявлениям красоты. И его увлечение кубком было, как он сообщил, абсолютно чистой страстью, ведь главная радость обычного коллекционера ему, в силу обстоятельств, недоступна – он не мог похвалиться своим сокровищем перед другими. Однако в разгар этого безумия Раффлс и его разум, столь внезапно расставшиеся в Золотой Комнате, казалось, снова встретились.

– Банни, – взревел он, швыряя газету через всю комнату, – у меня есть идея, которая придётся тебе по сердцу. Я знаю, куда пристроить его!

– Ты имеешь в виду кубок?

– Да.

– Тогда прими мои поздравления.

– Спасибо.

– С выздоровлением.

– Премного благодарен. Но ты вёл себя чрезвычайно чёрство всё это время, Банни, и я решил ничего тебе не рассказывать, пока не завершу задуманное.

– Как будет угодно, – ответил я.

– Мне нужно будет уйти на час или два сегодня же вечером. Завтра воскресенье, Юбилей во вторник и Теобальд приедет к празднованию.

– Не важно, приедет он или нет, если ты отправишься попозже.

– Попозже нельзя. Там будет закрыто. Нет, не задавай мне вопросов, я ничего тебе не скажу. Иди в магазин и купи коробку печенья от Хантли и Палмера, любого сорта, но только именно этой фирмы. Нужна самая большая!

– Да что же ты задумал?!

– Никаких вопросов, Банни, я делаю свою работу, а ты свою.

Хитрость и триумф были написаны на его лице. Я выполнил его непонятное поручение за пятнадцать минут. В следующую минуту он уже открыл коробку и высыпал печенье на кресло.

– Дай газеты!

Я принёс ему кипу. После этого я смотрел, как он нелепо прощается со своим кубком, заворачивая его в газеты и, наконец, кладёт его в коробку.

– Теперь немного обёрточной бумаги. Я не хочу, чтобы меня приняли за помощника бакалейщика.

Когда он завязал всё бечёвкой, получилась аккуратная посылка. Гораздо сложнее было упаковать самого Раффлса, он надел на себя несколько слоёв одежды, чтобы привратник его не узнал, даже столкнувшись с ним за углом. Ещё не стемнело, но Раффлсу нужно было уходить, а когда он уходил, я и сам бы его не узнал.

Его не было около часа. Он вернулся, когда стало смеркаться, и первый вопрос, который я ему задал, касался нашего опасного союзника – привратника. Раффлс прошёл неузнанным, а обратно возвращался по обходному пути через крышу. Я облегчённо вздохнул.

– Так что ты сделал с кубком?

– Пристроил его!

– И за сколько? За сколько?

– Дай подумать. Две поездки в кэбе, почтовое отправление стоило шесть пенсов и ещё два пенса за регистрацию. Да, мне это обошлось ровно в пять шиллингов и восемь пенсов.

– Обошлось тебе! А что ты получил, Раффлс?

– Ничего, мой друг.

– Ничего?!

– Ни гроша.

– Я не удивлён. Я знал, что рыночной стоимости у этой штуки нет. И сразу тебя об этом предупредил, – сказал я раздражённо. – Так что же, чёрт возьми, ты с ним сделал?

– Отправил его королеве.

– Да брось ты!

Плут – слово с множеством значений, и Раффлс всегда, сколько я его знал, был плутом лишь в одном смысле этого слова, но сейчас передо мной стоял совсем другой плут – большой седовласый мальчишка, которым движут лишь веселье и озорство.