Ушли, как выяснилось потом, вовремя: через час дом Марии Масюк, где еще недавно располагался штаб нелегальной организации Ивана Химичева, был окружен отрядом жандармерии и подвергся тщательному обыску. Гитлеровцы разломали всю мебель и печи, содрали обои, разворотили полы, но ничего компрометирующего обнаружить так и не смогли. Руководивший операцией жандармский офицер был в бешенстве. Он приказал оставить в доме засаду.

Ранним утром 27 декабря Нина Гриневич, переночевав у своей сестры, спокойно, ни о чем не подозревая, вошла во двор. Она решила забрать спрятанные в надежном тайнике (жандармы так и не обнаружили его) поддельные пропуска на право круглосуточного хождения по городу.

— Хальт!

Ее немедленно доставили в полевую комендатуру.

«Нашли пропуска или нет? Как вести себя на допросе?» — мучительно думала семнадцатилетняя девушка по дороге.

В камере предварительного заключения — двенадцать женщин и один мужчина. Внимательно вглядевшись в его лицо, Нина едва удержалась от крика: перед ней был один из организаторов и руководителей Бобруйского подполья Андрей Кузьмич Колесников. Волевое лицо его, с резкой складкой у переносья, совершенно спокойно. Неторопливо взглянув на новенькую, он равнодушно, как будто видел ее впервые, отвернулся. Однако в глазах его Нина успевает прочесть безмолвный короткий приказ: «Молчи! Молчи, несмотря ни на что!» В этот же день Андрея Колесникова перевели в другую камеру, и Нина, молчаливо прощаясь с этим человеком, не знала, что вскоре ее ждет еще одна, очень короткая и на этот раз последняя, встреча с ним.

Холодный цементный пол залит кровью. Все избитые, в слезах, опухшие от побоев, в изорванной одежде, лежат на нем женщины. Одна из них, пожилая, подозвала к себе девушку и, по-матерински обняв, участливо спросила:

— Детей-то за что хватают, ироды проклятые? Что они от тебя хотят, девонька?

От женщины Нина узнала, что находится в подвалах бобруйской СД, на Пушкинской улице. С трудом разжимая запекшиеся от крови губы, в изорванном платье, вся синяя от побоев, та рассказывала о себе. Арестована за то, что прятала знакомую еврейку. Прежде чем бросить в душегубку и увезти сюда, фашисты хладнокровно и жестоко, время от времени приводя в сознание, зверски избили ее до полусмерти. Однако самое страшное началось уже здесь, в тюрьме. За несколько дней пыток каленым железом выжгли груди, вырвали на всех пальцах ногти, отбили легкие, переломали ребра…

Скрипит на ржавых петлях дверь. В камеру вталкивают женщину, незадолго до того уведенную на допрос. Упав на пол, она громко стонет:

— Ой, не могу, ой, проклятые, все печенки отбили…

Собрав последние силы, изувеченная женщина, позаботившаяся о Нине, с трудом подняла голову и сквозь зубы выдохнула:

— Врешь! Расскажи лучше людям, сколько ты наших душ загубила! Не верьте ей, женщины, этой шлюхе продажной! Берегитесь ее!

Договорить до конца ей не удается: густая, почти черная кровь потоком полилась из ее горла. В ту же минуту в камеру ворвались охранники и стали топтать несчастную тяжелыми, коваными сапогами. Но она уже была мертва…

Когда дверь за убийцами с грохотом и лязгом захлопнулась, женщина-провокатор, заметно осмелев, кричит:

— Вот так и с нами со всеми будет! Господи, да кабы я что знала, то все бы, кажется, им рассказала. Сил моих больше нет терпеть. А немцы тех, кто признаются, отпускают. Вон двоих, что передо мной вызывали, отпустили домой. Ей-богу, отпустили, да еще продуктов разных надавали!..

«Напрасно, гадина, стараешься, — с гневом думает Нина. — Все равно тебе уже никто не поверит!»

Наутро провокатора уводят, и в камере она больше не появляется. А спустя день или два одна из женщин, вернувшись после допроса, рассказывает, что видела ту, уже переодетую, в коридоре СД с немецким офицером. Провокация не удалась!

Нину вызвали на допрос на третий день.

За столом — два жандарма. Один из них почти без акцента говорит по-русски.

— Кого из женщин в камере знаешь?

— Никого.

— А мужчину?

— Которого?

— Того, что был в камере в первый день.

— Не знаю.

— Тогда, может, скажешь что-нибудь о Химичеве, по кличке Гранный?

— Не знаю я ни Химичева, ни Гранного.

Коротко размахнувшись, офицер бьет девушку по лицу. Удар жандарма точен — на несколько минут Нина теряет сознание. Ее обливают холодной водой, бьют наотмашь по щекам. Постепенно она приходит в себя. Но едва открыв глаза, девушка видит перед своим лицом дуло пистолета:

— Ну как, вспомнила о Гранном или нет? Говори: что о нем знаешь?

И снова тяжелый удар — на этот раз рукояткой пистолета по голове.

Когда Нина снова пришла в чувство, первое, что бросилось ей в глаза, — кровь. Много крови и повсюду — на руках, на одежде, на полу… Это ее кровь…

Жандарм подносит к ее лицу небольшую любительскую фотографию. Кто же это? Напрягая зрение, сквозь мутную пелену Нина вглядывается в карточку: Химичев!

— Этого знаешь?

— Этого? Как же, знаю! Скороходов это!

Она ответила сразу, не раздумывая. И это спасло ее. Выход из нелегкого положения был найден внезапно, неожиданно для нее самой. Теперь бы только не ошибиться!

— Подлец он, Скороходов этот! Приходил ночевать, консервы приносил, хлеб, обещал жениться, а теперь вот бросил…

— И что же, не бывает больше?

— Приходит, но редко, — нашла Нина единственно верный ответ.

— Ну вот, это другой разговор, — примирительно сказал жандарм. — Давно бы так. И голова бы цела осталась. Если не дура, можешь теперь кучу денег заработать…

— А как? — простодушно поинтересовалась Нина.

Гитлеровец постучал пальцем по фотографии Ивана Алексеевича, лежащей на столе:

— Твой Скороходов — совсем не Скороходов. Химичев это, по кличке Гранный. Коммунист и преступник. Если поможешь его поймать — и жизнь себе сохранишь, и деньги немалые получишь. В противном случае — пеняй на себя! Поняла?

— Поняла.

— А ну, повернись теперь! — вдруг рявкнул офицер. — Знаком тебе этот?

В дверях кабинета под конвоем двух автоматчиков стоял Андрей Кузьмич Колесников.

— Ну?

— Видела его.

— Где? Когда?

— А в камере, в первый же день после ареста.

Жандарм пристально, не отрываясь, посмотрел ей прямо в глаза, затем, словно разом потеряв всякий интерес к девушке, повернулся и бросил:

— Ну ладно. Все. Можешь идти!

Нина медленно поднялась, еще не веря до конца, что эти последние слова относятся к ней. Неужели это не сон?..

Вот наконец и выход. Куда же теперь? На любую из явок или к сестре идти ни в коем случае нельзя — за ней могут следить. После короткого раздумья девушка неторопливо, словно спешить ей некуда, направилась в сторону городской больницы: прежде всего необходимо сделать перевязку, а заодно и проверить, нет ли «хвоста».

Из больницы она вышла уже в сумерках, задним двором, и лишь пропетляв по улицам больше часа и убедившись, что наблюдения за ней нет, незамеченной вошла в дом своей сестры Лиды Островской. Окончательно обессилевшая, Нина уже не могла говорить: упав ничком на кушетку, она лишь навзрыд плакала.

Но что это? Случайно подняв голову, сквозь слезы Нина увидела (или это ей померещилось?) склонившееся над ней лицо… Химичев!

— Иван Алексеевич! Вы? Здесь?!

— Да, Нина, здесь. Были кое-какие дела в городе.

— Но вас же ищут! В жандармерии есть ваша фотография!

— Знаю, все знаю, — спокойно улыбнулся Химичев.

Той же ночью они вместе ушли в лес, к партизанам.

А на следующий день жители города прочитали на заборах объявление, напечатанное крупным жирным шрифтом:

«Тот, кто поймает или укажет местонахождение Марии Масюк, заочно приговоренной к смертной казни, получит большое денежное вознаграждение…»

Знакомые, читая эти строки, только посмеивались: опоздали, фашистские ищейки, не найти вам теперь Марию! Схватить в качестве заложников ее детей гитлеровцам также не удалось: маленьких Нелу и Севу надежно укрыла в своем доме Александра Вержбицкая.