Давно уже забытая тишина без пулеметной трескотни и артиллерийской канонады, спокойные рощи и перелески, залитые солнечным светом, — все это радовало взгляд, поднимало настроение. С каждым часом мы продвигались все дальше и дальше в глубь огромной территории, охваченной со всех сторон партизанской линией фронта, протянувшейся тут и там на многие сотни километров.

Подъезжая к деревушке Живунь, еще издали заметили парный пост партизанской комендатуры. Ребята, видимо знавшие Чайковского в лицо, подтянулись и, став по стойке «смирно», дружно приветствовали нас:

— Здравствуйте, товарищи командиры!

С крыльца ближней хаты, внимательно приглядываясь к нам, бросилась с радостной улыбкой навстречу женщина преклонных лет:

— Гей, кого я бачу! Андрей! Заходи в хату и друзей своих зови. Зараз вас горячей бульбочкой угощу с грибками!

— Спасибо, — улыбнулся в ответ Чайковский. — С большой бы радостью, но пробачьте — недосуг. Позавтракаем вместе в другой раз. Как житье-бытье ваше и здоровы ли?

— Какое уж тут здоровье, милый! Живем в тревогах да заботах каждый час, — погрустнела женщина. — Нехай вас всех вражья пуля минует. Тихо хоть у нас теперь, скоро год, как по лесам прятаться перестали. Трудимся спокойно от зари до зари на земле нашей, чтоб и себя прокормить и вам помочь. Ничего для вас не пожалеем, последнее отдадим, только бы власть нашу Советскую скорей вернуть, супостата навсегда прогнать…

Женщина, крепко держась за стремя коня, на котором ехал Чайковский, проводила нас через всю деревню. То и дело тут и там приходилось останавливаться: крестьяне дружелюбно и тепло приветствовали нас, наперебой приглашали в гости.

Навсегда запечатлелось в моей памяти виденное спустя лишь несколько месяцев в дотла сожженной гитлеровцами деревне Хоростов Ленинского района бывшей Пинской области. Подразделения нашей бригады оказались здесь не случайно: в окрестных лесах предстояло нам дождаться и принять сброшенные с самолетов оружие, боеприпасы, снаряжение. Нехватка их в те дни, после тяжелых изнурительных боев, сказывалась с особенной остротой.

Ждать, однако, пришлось долго. Миновали сутки, другие, а самолетов все не было. Случись такое летом да будь цела деревня — причин для беспокойства не возникло бы. Но стоял декабрь, вьюжистый, с лютым морозом под тридцать, со злыми метелями. Жилье же все вокруг было дотла спалено — немногие из уцелевших ютились кое-как в наспех вырытых землянках.

Туго пришлось бы нашим бойцам, не приди им на помощь местные женщины. Буквально за час развели они промерзших, закоченевших на морозе людей по своим и без того тесным лачугам.

В одной из таких землянок вместе с другими бойцами довелось жить и мне. Провели мы там всего несколько дней, однако забыть картины страшной нищеты, царившей в любой из них, я не могу до сих пор.

Одетые в лохмотья, полуголодные, женщины и дети не первый уже месяц ютились на голых нарах, на лежалых тюфяках из прелой соломы. Редко где можно было встретить что-нибудь из домашней утвари, будь то обгорелая дюралевая миска или пара кружек из жести. Питались все мороженой картошкой да ржаными лепешками из скудных запасов уцелевшей муки. Но, несмотря на лишения и горе, люди эти сумели сохранить в себе удивительную доброту и душевное тепло.

В одной из землянок, помнится, день и ночь строчила ручная швейная машинка. На грубо сколоченных нарах возле старушки, сидевшей за шитьем, высилась стопка байковых одеял, собранных, должно быть, со всей округи. Рядом лежали аккуратно сложенные сшитые из одеял теплые куртки и брюки.

— Для кого шьете, мамаша? — спросил я.

Оторвавшись на минуту от работы своей, она устало улыбнулась:

— Для вас шью, для кого ж еще! Вишь, со всей деревни снесли материал, все, что только осталось. Разве для партизан пожалеет кто? — И она снова склонилась над машинкой.

С особенной теплотой вспоминается мне теперь поистине удивительная, трогательная забота наших женщин о раненых бойцах. Немало товарищей моих спасли от смерти, поставили на ноги и вернули они в строй, добрые, отзывчивые, готовые прийти на помощь в любую минуту.

Партизан Владимир Дубинчик был тяжело ранен во время воздушного налета гитлеровских бомбардировщиков на деревню Зубаревичи, что под Глуском. Ранение оказалось настолько серьезным, что везти в отряд бойца мы не рискнули. Шансов на его спасение оставалось немного.

На помощь в тот же день пришла пожилая женщина из деревушки Малые Горядичи. Она с дочерью в течение двух месяцев не отходили от раненого ни на минуту, дежурили у его постели по ночам и в конце концов вернули Владимиру здоровье.

А спустя полгода в одном из боев под Осиповичами молодой партизан был тяжело ранен вторично. И еще раз в беде своей довелось испытать ему тепло и ласку женских рук, заботу и нежность белорусских тружениц. В лесном шалаше неподалеку от деревни Сторонка, сожженной дотла фашистами, пролежал Володя Дубинчик долго. Шутка ли сказать: насквозь прострелено легкое! И лишь благодаря неустанным заботам местных девушек, и особенно Эмилии Галеневской, снова поднялся он на ноги, вернулся в строй отряда.

Не в силах погасить пламя народной борьбы, сломить волю и дух советских людей, враг повсеместно прибегал к варварству и неслыханному изуверству. Весной сорок четвертого, всего за несколько месяцев до окончательного освобождения Белоруссии от захватчиков, гитлеровцы заразили тифом почти весь район, прилегающий к железной дороге Барановичи — Лунинец. Именно здесь активно действовали диверсионные группы партизан, нанося внезапные и мощные удары по вражеским эшелонам с боевой техникой и живой силой. Против них и нашего партизанского тыла, тысяч мирных жителей была направлена садистская акция фашистов.

9 апреля 1944 года группа бойцов в составе И. В. Аникушкина, П. И. Боярко, И. И. Лопатко и других во главе с Николаем Семенчуком вышла на задание к железной дороге неподалеку от станции Лунинец. Дождавшись прохождения крупного воинского эшелона, идущего на фронт, партизаны с короткой дистанции расстреляли паровоз из противотанкового ружья, одновременно открыв плотный пулеметный огонь по вагонам. Завязалась жаркая схватка.

Когда в бой вступили подразделения охранников из ближайших дзотов, партизаны отошли. Боевая задача была выполнена.

И вот тут-то на пути к деревушке Плотницы, возле которой в лесном шалаше останавливалась группа Николая Семенчука, почувствовали ребята неладное. С каждой минутой идти становилось все труднее и труднее, тела наливались свинцом, привычная ноша стала вдруг непосильной. Шаг за шагом силы покидали партизан. Это был тиф.

Лишь к вечеру удалось бойцам добрести до стоянки. Последние километры дались им особенно тяжело. Но и теперь, когда партизаны добрались с огромным трудом до лесного шалаша, им грозила страшная беда: ведь никому из отряда и местных жителей о расположении базы известно не было. Идти же к жилью ни у кого не было сил.

Почти трое суток пролежали бойцы в шалаше, обессиленные, по существу, обреченные. А в это время фашистские войска прочесывали лесные массивы в поисках тех, кто громил их железнодорожные эшелоны.

Ясно, что могла произойти трагедия. Но буквально на следующий день после операции на «железке» девушки из Плотниц забили тревогу: партизанская группа, нередко бывавшая до этого в деревне, словно сквозь землю провалилась!

Окрестные леса девчата знали хорошо: здесь прошло их детство. Но тем не менее поиски продолжались долго — едва ли не двое суток. По колено в стылой весенней воде, по болотам, по бурелому бродили они тут и там, надеясь выйти к убежищу. Уже в сумерки заметили они в чаще леса замаскированный, тщательно укрытый ветвями шалаш. Еще издали окликнули:

— Ребята! Есть тут кто живой?

В ответ — ни звука.

А когда девушки заглянули внутрь, то поняли, что не напрасны были их тревоги и долгие поиски. Без сознания лежали один возле другого бойцы Николая Семенчука. Осунувшиеся, восковые лица, покрытые испариной, безвольные позы. Все бредили. Тиф! В окрестных деревнях, да и в самих Плотницах, случаи заболевания уже были. Медлить было нельзя ни минуты.