Вскоре стемнело. Фашисты, как ни странно, не появлялись. После недолгих сборов во дворе больницы стали собираться раненые — все, кто мог хоть как-то держаться на ногах, кто надеялся и рассчитывал добраться до линии фронта. Маленькими группами по два-три человека, многие на самодельных костылях, уходили они на восток, в сторону Днепра, где гремели бои. Далеко за околицу провожали их в горестном молчании женщины.

— Удачи вам, родные, дороги счастливой, — со слезами на глазах вздыхали они.

— Спасибо за все! — отзывались бойцы. — Вернемся с победой! Ждите!

К ночи больница почти опустела. Всех тех, кто не мог идти на восток, увели к себе жительницы Пятевщины.

Скоро в моей палате появился Володя Беляков. С ним была незнакомая мне молодая женщина.

— Надя, — мягко улыбнувшись, представилась она. — Я вас знаю хорошо, Володя успел рассказать.

— Жена, — коротко пояснил мой тезка и сразу же перешел к главному: — Здесь оставаться больше ни минуты нельзя.

Так попал я в дом Беляковых. Они встретили меня как своего. Женщины сменили повязки на моих ранах, накормили меня, уложили спать.

— Все будет хорошо, сынок, — пожелав спокойной ночи, улыбнулась мне Надина мама. — Не волнуйся!

Оставшись один, я еще долго лежал, не смыкая в темноте глаз, не в силах уснуть. Лежал и видел любопытные глазенки двух маленьких девчушек, дочерей Надежды и Владимира. Что грозит им, если обнаружат меня фашисты здесь? Зря, конечно, зря согласился я с доводами Нади. Ведь это смертельный риск для всей ее семьи.

Володя, глубокой ночью ушедший из дома, появился на рассвете. Лицо его осунулось и посерело, глаза глубоко запали.

— Вот, — устало выдохнул он, протянув мне сложенный вдвое листок. — Читай.

Я развернул бумажку. Это была справка, удостоверявшая, что я, Яковенко В. К., являюсь колхозником деревни Пятевщина.

— Так, понимаю…

— Ничего ты еще не понимаешь, — улыбнулся Владимир. — Слушай внимательно. Есть возможность поставить тебя на ноги. Но риск большой. Не струсишь?

— Давай без вступлений, тезка.

— Поедешь в Минск. В больницу.

— Но ведь в Минске гитлеровцы.

— Да. Но в одной больнице остались свои, надежные люди. Они тебе помогут.

— Нет. Это плен, лагерь, конец. Спасибо за все тебе и Наде, но уж лучше я поползу на восток, к линии фронта!

— Не надо горячиться, — вступила в разговор Надежда. — Давайте выбирать лучшее из худшего. В Минске опасно, да. Это ясно как белый день. Но опять же если не будет вам медицинской помощи, то наверняка приключится антонов огонь. Ведь так?

— Допустим.

— До Минска можно добраться спокойно. Отвезет вас пожилая женщина, — объяснила Надя. — Не знаю, как дальше, но пока документы у гражданских почти не проверяют. Смотрят только, не стрижен ли, — военных ищут. А справка надежная, подвести не должна. Как только в городе рану подлечите, на ноги станете, так и махнете за линию фронта вместе с Володей моим.

Владимир подтвердил:

— Без тебя, браток, не уйду. Это точно.

Пыльный проселок вывел на обочину шоссе. Пожилая женщина, молча правившая до этого лошадью, неторопливо обернулась ко мне, ободряюще улыбнувшись, спросила:

— Справку-то не позабыл, сынок?

— Нет.

— А по-белорусски размаўляеш?

Я отрицательно покачал головой.

— Ладно. Придется за тебя объясняться. Значит, как договорились: ранило тебя на шоссе при бомбежке. Понял?

— Ясно.

Шоссе встретило нас грохотом танковых колонн. Сотрясая все вокруг, тяжелые бронированные машины с крестами на бортах медленно ползли навстречу, лязгая гусеницами.

К полудню добрались мы до окраин Минска. Страшная картина предстала перед глазами. Большая часть города была разрушена. Дымящиеся руины, группы пленных в сопровождении автоматчиков.

Вот и больница. У дверей ее, на асфальте, — сорванная вывеска: «Первая Советская».

Переговорив о чем-то в приемном покое с пожилой санитаркой, сопровождавшая меня женщина подошла вместе со мной к совсем еще юной медсестре в белом халате.

— Кира Каленик, — назвала девушка себя, а когда через минуту в дверях появился молодой человек со строгим, неулыбчивым лицом, добавила: — А это мой брат, хирург.

Внимательно оглядев меня, врач повернулся к моей попутчице:

— Он?

— Он, — кивнула та.

— Сделаем все, что можно, — сказал хирург.

— Поправляйся, сынок. Счастливо тебе! — прощаясь, обняла меня «землячка» из Пятевщины.

В палате, куда меня в тот же день поместили, свободной оказалась лишь одна койка. Там лежало шестеро парней примерно одного возраста и пожилой рабочий-металлист. Кем были все они, я мог лишь догадываться.

Хотя в городе хозяйничал враг, больница жила своей размеренной жизнью. Медперсонал, состоявший в основном из женщин, спокойно и уверенно делал свое дело. Суеты или нервозности не замечалось. Кира Каленик и ее подруги-медсестры едва ли не круглые сутки проводили в палатах и, выхаживая нас, казалось, забывали о себе, о времени.

День за днем тянулись недели. Очень хотелось скорее подняться на ноги и пробиться через линию фронта к своим. Рана медленно, но верно заживала. Но вскоре по больнице разнеслась тревожная весть: гитлеровцы собираются провести строжайшую проверку всех находящихся на излечении. Сомневаться не приходилось, что раненых красноармейцев и командиров ждала одна участь… Вечером в палате со свертком в руках появилась Кира.

— Завтра утром за тобой придут. Приготовься, — шепнула она и, положив пакет под мою кровать, добавила: — Здесь одежда — брюки и рубашка. Все свое оставишь в палате — пригодится другим.

На следующее утро у дверей больницы появились две молоденькие девушки, приветливо улыбнувшись, представились: Мария и Лида.

— Поживете пока у нас — в рабочем общежитии швейной фабрики, — заботливо поддерживая меня под руки, говорила дорогой Мария. — Вот только питаться придется кое-как. Мы на одной картошке перебиваемся.

Окраинными глухими улочками, подальше от глаз патрулей, выбрались мы часа через два на Малую Серебрянку — южнее Минска. Здесь, в небольшом фабричном общежитии, в одной из пустующих комнат, мне предстояло провести недели две или три, пока не появится возможность уйти на восток, к линии фронта. Так объяснили мне девушки, помогая устроиться поудобней на широком матраце, аккуратно застеленном стареньким одеялом. Когда они ушли, в дверь комнаты кто-то постучал. Я отозвался, и на пороге, с кружкой и миской в руках появилась незнакомая мне женщина лет тридцати.

— День добрый, хлопчик, — улыбнулась. — Меня зовут Мария Петровна — соседка твоя. Будем знакомы! — Следом за ней вошел мужчина, годами постарше ее: — А вот и муж мой, Яков Егорович. Ивановские мы.

— А я из Пятевщины. Володей зовут.

Мои новые соседи, переглянувшись, разом улыбнулись:

— Говор твой малость не тот.

Поняв, что «конспирация» моя не удалась, я от души рассмеялся вместе с ними.

— Ну вот что, дружок, — перешла на серьезный тон Мария Петровна. — С завтрашнего дня, будь любезен, приходи обедать к нам. И чтоб без приглашений — запросто. А пока на вот, ешь. Для тебя нынче это первое дело! — Она протянула мне миску с горячей бульбой.

Так как нечто само собой разумеющееся, рабочая семья Ивановских приняла на себя заботы обо мне. А время-то трудное, голодное. Однако на другое же утро, заметив, видно, мое смущение, Мария Павловна успокоила:

— Ешь и не думай ни о чем. Здесь, в общежитии, в каждой семье по одному, а то и по двое таких, как ты. Так уж у нас водится, у рабочих Малой Серебрянки. Если надо, поделимся всем, что есть, выходим и укроем!

Судьба моя в ту пору не была исключением. Женщины спасали сотни и тысячи тяжело раненных бойцов и командиров Красной Армии, попавших в окружение.

Ранней осенью сорок первого из фашистского лагеря вырвался Михаил Петрович Ананьев, военный корреспондент «Комсомольской правды». Его, израненного, крайне истощенного и обессиленного, буквально на руках принесли на Малую Серебрянку работницы швейной фабрики Нина Любезная, Мария Лисакович, Нина Корякина и другие.