Даже сейчас, когда прошел уже не один десяток лет, я бы многое отдал, чтобы только узнать, о чем тогда говорили между собой всю ночь напролет на заснеженном пляже Обского водохранилища эти два человека: суровый сибирский воин и интеллигентного вида паренек со страшной кличкой, родом откуда-то из-под Одессы.

Герой моего повествования – наш с вами современник советский ученый-физик, Данила Андреевич Ветров. Это человек могучего телосложения, открытой русской души и незаурядной судьбы. Будучи другом отца, он часто бывал у нас в доме, поэтому я его хорошо знаю еще с раннего детства. Он – рассказчик от бога, которого можно слушать часами, раскрыв рот и не замечая времени. Думаю, вы и сами сейчас в этом быстро убедитесь.

В рассказе «Про великую битву Мясника и Пашки Стоп-кран» я уже упоминал его как непосредственного участника и свидетеля массовых драк между курсантами и студентам, которые происходили в начале 70-х годов прошлого века в Новосибирске. Теперь настало время рассказать об этом интересном человеке более подробно. А еще лучше, пусть он сам вам сейчас расскажет о себе, а я, как в старые добрые времена моего далекого детства, усядусь поудобней и буду, затаив дыхание, слушать его мужественный баритон, боясь пропустить хоть единое слово.

На свет я появился поздним вечером 22 апреля 1953 года в небольшом шахтерском городке на Кузбассе, Анжеро-Судженске. Я стал вторым и последним ребенком в семье; моей старшей сестре к моменту моего появления на свет исполнилось уже целых пять лет.

А всего через год после этого радостного и долгожданного для него события умирает от туберкулеза мой отец…

Своего отца я совершенно не помню, но ничуть не сомневаюсь, что я бы им страшно гордился, и, будь он жив, состояние счастливого детства, которое некоторое время обитало в моей душе, не закончилось бы столь рано. В течение жизни мне не раз приходилось слышать, что отец мой пользовался большим уважением среди тех, кому доводилось сталкиваться с ним по работе и личным делам. Он был участником советско-финской войны, где сильно подорвал свое здоровье; а еще до этого он с отличием закончил знаменитую академию имени Жуковского, но не смог сделать большую карьеру, хотя, как говорят, обладал выдающимися инженерными способностями. После академии по распределению он отправился трудиться в город Загорск (бывший Сергиев Посад) в тамошний НИИ прикладной химии. Когда в стране началась «ежовщина», и черные «воронки» почти каждую ночь одного за одним стали увозить в тюрьму его друзей и знакомых, отец решил не дожидаться своей очереди и сумел перевестись работать в Анжеро-Судженск. В Анжерке он до самой своей смерти проработал технологом на шахте. Здесь же он познакомился со своей будущей женой, моей матерью, учителем математики в местной школе.

Мать моя была дочерью терских казаков и кроме редкой красоты обладала еще и твердым характером. Во время войны она курировала детские дома на Кузбассе, а после нашей окончательной победы была избрана областным депутатом и один раз даже съездила в далекую Москву на партийный съезд, где видела самого Сталина. После смерти отца ей неоднократно предлагали снова выйти замуж, но она всем отказывала. Горе утраты и тяжелая болезнь вскоре подкосили ее, и через пять лет после смерти отца ее тоже не стало.

После смерти матери мы вдвоем с сестрой остались на руках у бабушки, которой пришлось переселиться из своего частного дома в нашу маленькую и тесную квартирку на втором этаже двухэтажного деревянно-щитового дома. Отопление было печным, общий туалет располагался на улице, а за водой приходилось с коромыслом ходить к колодцу. Единственным нашим доходом служила крошечная пенсия, которую получала бабушка. Конечно же ее ни на что не хватало, но мы как-то выкручивались. Одежду нам с сестрой давали знакомые, чьим детям она уже не подходила по возрасту, а сама бабушка, сколько я ее помню, всегда ходила в одном и том же. Питались мы скромно, а иногда вовсе ничего не видели кроме одной репы. Очень выручало то, что бабушка держала козу. Наверное, только благодаря ее необычайно жирному молоку мы с сестрой, несмотря на скудное питание, росли все же здоровыми и крепкими детьми.

Я, однако, не помню, чтобы наша бедность доставляла мне какие-то большие неудобства. Мои знакомые и друзья жили не многим лучше нас, поэтому жаловаться на жизнь даже не приходило в голову. А об уровне нашей тогдашней жизни хорошо можно судить, например, по тому, что сестра моя на свой выпускной школьный бал явилась в белом платье из марли, которое ей сшила бабушка; а ее старенькие изношенные двумя поколениями туфли по такому торжественному случаю были обклеены рыбьей чешуей. Выглядело все это, конечно, не фонтан, но кто тогда на это сильно смотрел.

Лишенный с ранних лет родительского внимания и тепла, я и сам по отношению к другим не мог проявлять ничего кроме агрессии и насмешек. А как иначе? Невозможно давать другим то, чего в тебе самом практически нет. Разве будет светить шахтерский фонарик, если не зарядить его аккумулятор. Мой тяжелый характер сопровождался еще одним немаловажным обстоятельством: с самых малых лет я был необычайно физически развит; все мои сверстники были ниже меня на голову, а размер моих кулаков вызывал у них тихую зависть. Поэтому во всех делах я чувствовал за собой право сильного и не стеснялся пользоваться этим на полную катушку. Я страстно желал быть в центре всеобщего внимания и чувствовать на себе всеобщее восхищение. Среди детей шахтеров и рабочих этого можно было добиться только с помощью постоянного и строжайшего контроля над своим поведением и, в меньшей степени, своих кулаков, на корню пресекая малейшие попытки поставить под сомнение свой авторитет.

Должен признаться, что моя беда состояла еще и в том, что мои детские амбиции простирались гораздо дальше, чем, безобидное в сущности, желание стать вожаком всей местной шпаны. Нет, этого мне было мало. Я непременно хотел достичь всесоюзной и даже мировой славы. Сейчас-то я хорошо понимаю, что это была не более чем неосознанная компенсация, возникшая во мне из-за недостатка родительского внимания. С тех пор это желание никуда не делось; с возрастом я лишь научился строго контролировать и направлять его в нужное русло. Но в то время от кипевших и зашкаливающих во мне амбиций у меня по-настоящему мутился разум. Мои товарищи, как все нормальные шахтерские дети, резались в карты, хулиганили, играли в футбол, учились затягивать косяки, прогуливали уроки и дрались, я же, помимо всего этого, непрестанно ломал свою голову еще и над тем, как бы мне поскорей стать знаменитостью. Мысленно я вовсю развешивал свои портреты на стенах родной школы по соседству с вождями мирового пролетариата и нашими партийными бонзами. Еще мне нравилось представлять, что все вокруг только и делают, что обо мне говорят; я воображал себе, что всесоюзные газеты, вроде «Пионерской правды», отводят моей нескромной персоне первые полосы, а местные и столичные журналисты выстраиваются в длинную очередь, чтобы взять у меня интервью.