— Если ты — стрелять, — жарко дышит чесноком торговец. — То есть как — зачем? Да ведь он же тоже был — без промаха…
Без промаха, — выпевает, кажется, сам воздух. Давай без промаха. Приезжий отмахивается от настырного торговца. Проходит между ярмарочных рядов (сыра сколько — заглядеться можно!), отстраняет с дороги красавиц в недорогих пеплосах, которые томно шепчут: «За две серебряные монеты…» Хмыкает, бросает: «Свидимся». И идет — нацеленно и твердо.
Смотреть соревнования.
Пробирается в толпе, отталкивает особо рьяных с дороги. Ищет место — чтобы как следует взглядом охватить…
Свист стрелы, пролетевшей в кольцо. Одна, потом следом и другая. Мишеней — дюжина, лучников — сотня, а может больше. Поубавилось со вчерашнего дня: многие выбыли. А может, после щедрых пиров: Минос не пожалел ни вина, ни угощения, до сих пор не все отошли…
Вон, у некоторых и вовсе руки дрожат: те, кто мнил себя лучшими из лучших, безбожно мажет.
— А-а-а-а-а-а, что б тебя трижды наконечником да тетивой еще удушить!
Стреляют, стараются. Знатные юноши гордо вздымают головы. Влюбленные — ищут возлюбленных взглядами: подарить выстрел. Какой-то кифаред невпопад торопливо и хрипло запевает о Климене Стрелке — и все шикают, и двое промахиваются…
Ставки сыплются золотом и серебром.
А тех, кто не промахнулся, становится все реже.
Не всем дано пустить три стрелы точно сквозь кольцо.
Попасть стрелой в верткого голубя — и вовсе не каждому дано. Голуби взлетают, хлопают крыльями. Колесница Гелиоса, бегущая все дальше, расцвечивает перья в радугу. Стрелы расцвечивают — в кровь.
Счастливчики, которым удалось ускользнуть от стрелы, улетят в свою голубятню — откуда их принесут для нового испытания.
Несчастливчикам, свалившимся с изломанными крыльями, путь один — в пирог.
Женщины щиплют тут же, неподалеку.
— Не промахиваться!
Свистят стрелы — извечным девизом. Судьи молчаливы и строги. Сам басилевс Минос уселся под навесом в золоченом кресле. Ноги вытянул, ус кусает. Советуется со своими даматами.
А настоящие судьи — молчаливы и строги.
В толпе, под капюшонами: и не увидишь, только взгляды почувствуешь. Вон, чернявая какая-то, опять метнула такой взгляд — будто копьем насквозь прошила. И ответ — будто мечной удар — пришел с другой стороны, ответным взглядом, из-под капюшона…
Смотрят молчаливые, никем не назначенные судьи. Будто кого-то ждут. Или ищут?
А он, сволочь, не является — вот потому и взгляды усталые, потому и рассматривают толпу не так пристально, как могли бы…
Наверное, молчаливые судьи где только до этого не побывали. Может, вообще побывали везде, где безумствовало Состязание.
Только не нашли никого.
Точно же — никого не нашли, хмыкает приехавший и насвистывает под нос легкомысленную песню о нимфах и сатирах.
И никуда не торопится: куда торопиться-то? Соревнование — оно не сбежит. Оно идет основательно, размеренно: вот полсотни осталось… двадцать пять… Где им вообще попасть в ивовый прут, а?! Двадцать, нет, уже меньше.
И ставки начинают приниматься увереннее, потому что уже видно — кто останется. Кому побороться за приз — серебряный лук с золотыми стрелами.
Кудрявый сын басилевса — ох, и хорош собой, стоит, сверкает глазищами, видно — гордится: я! Я тут сейчас Аполлона, если нужно…
Тихий кифаред — бродит, вздыхает грустно, лук оглаживает. А как возьмется за лук — так стрелу в ниточку и положит, точно в мишень. Потом еще повздыхает, да и сядет негромко себе наигрывать.
Лица не показывает. Тут вообще не все показывают лица и называют имена. Потому-то так и свело с ума Состязание, что оно — для всех. Для каждого.
Вот разбойник, например. Или кто он там? Одежда — самая разбойничья, будто из лесов и не вылезал. Прячется под широкополой шляпой — совсем не разглядеть. А стреляет отменно, и непонятно только — как он вообще из-под этой шляпы ухитряется что-то видеть?!
А вот воин — грузный, хмурый, одинокий. Этот стреляет не снимая шлема с плотными нащечниками — не хочет, наверное, чтобы шрамы видели. А может, просто со шлемом сросся, кто знает. Лук у воина почти в его рост, заслуженный, истертый. И взгляд пристрелянный — вон, опять в ивовый прут стрелой угодил…
Дальше ничего не значащие знатные юноши — пышут огнем, поглядывают друг на друга… с насмешкой кивают на своего сверстника: мальчишку, едва ли шестнадцать исполнилось. Не мальчишка — барашек заблудившийся: выстрелит и стоит, теребит в руках лук. Потом обернется, начнет своего дядьку тормошить: эй, я так выстрелил? Да? А что теперь делать? А куда идти? А как лучше…
Дядька зайдется стариковским кашлем из-под капюшона, замашет трясущейся рукой: да, да, правильно стрелял. Потом с трудом, придерживая спину, распрямится, начнет нашептывать, показывать что-то — вот тут так… поправку на ветер, нет, не так, а эдак… все, иди, готов.
Барашек-мальчишка кивает послушно. Натягивает лук — и стрела аккуратно срезает верхушку ивового прута. Мальчишка стоит, моргает, слушает радостные вопли (особенно громко орет отец — судя по виду, староста какой-то деревни). Потом робко опять разворачивается к дядьке: правильно стрелял, а?
Посмешище, и только — хмыкает приезжий. Вглядывается в ряды соревнующихся пристальнее.
Ага, вот это интересно: герой какой-то. Сын Зевса, не иначе: шкура львиная на плечах, в кудрях солнце переливается, неподалеку поклонницы давятся слюной. Когда метко стреляет — еще и больше слюной давятся.
А рядом, будто кривое отражение в серебряном подносе, раскорячился пастух-свинопас, оглаживает лук пальцами, в которые намертво въелась земля. Толпа старика освистывает, хохочет — куда полез?! Только старик, видно, еще и глуховат. А может, просто подремывает там, под капюшоном. Спокойно натягивает тетиву небольшого лука — и толпа примолкает, но ненадолго. Подумаешь, мол, случайно попал. Подумаешь — пятнадцатая случайность за день…
Семеро не промахиваются — ни один не желает уступать.
Относят ивовые пруты еще дальше — все равно не промахиваются. Разбойник ухмыляется под своей шляпой. Барашек-юнец оборачивается к дядьке: я вот сейчас правильно? Кифаред что-то шепчет своей кифаре, а герой, кажется, взывает к кому-то…
И все вместе опять не промахиваются. И опять. И опять. И в толпе забывают о насмешках и подбадривающих криках, забывают — что нужно ставки делать…
Помнят только — что нужно смотреть.
Безмолвные судьи под капюшонами там, в толпе, тоже замерли. Только они еще помнят, что нужно ждать.
Семеро стреляют так, будто их вовсе промахиваться не учили. Бьют по перышку, привязанному к шесту. Стреляют через три кольца. Простреливают уши выпущенным зайцам.
Руки не знают усталости. Глаза не слезятся от ветра. Пальцы все так же верно сжимают тетиву — и у свинопаса, и у воина, и у сына басилевса…
Серебряный лук с золотыми стрелами лежит на своем месте, царь посматривает недоуменно: кого награждать? Куда еще сложнее мишень выдумать?
Снова выпускают голубей: нужно подбить, не убить. Промахивается вдруг сын басилевса — и в ярости бросает свой лук на землю и топчет его. Кифаред вскидывает лук, выпускает стрелу — только слегка шевелятся перья у намеченной жертвы. Правда, стрелок не расстраивается — мешается в толпу, что-то шепчет чернявой, со взглядом-копьем. Что шепчет?
«Это не сработает», — вот, что он шепчет. «Он не покажет себя. Нужно не это. Другое. Нам нужно…»
Чернявая, кажется, невесело усмехается. Отвечает что-то и уходит в толпу — только кто ж там увидит, куда она идет, кто ж расслышит, что она ответила? Все поглощены зрелищем: пожирают глазами арену.
Там только что сын Зевса сразил своего голубя насмерть — недрогнувшей рукой.
Фыркнул презрительно, пожал плечами, пошел к поклонницам — утешаться. Осталось трое: воин, пастух и разбойник.
Воин вытирает ползущие по носу капли пота — видно, жарковато в шлеме. Разбойник из-под шляпы бросает взгляды — видно, задумал что-то, как бы в спину не ударил! Свинопас-старик оперся на посох, дремлет на солнышке, будто и не волнует вопрос, который острее любой стрелы прошил толпу: кто же?!
