Намекая: хочешь — можешь вслед орать, что ты родился с крыльями. Что никогда не ходил без них.

Кроме того вечера, когда шагнул на зов Гестии. Не когда зажег огонь.

Танат потер лицо, уселся на зеленый олимпийский пригорок. Пригорок перекрасился в алый последними лучами солнца. Опять накатила слабость — странно, пока дрался, здоровым себя чувствовал. Нужно будет наглотаться нектара — и крови, что ли, чтобы побыстрее заживало.

За спиной была гулкая пустота и ничего не отзывалось — и это было страшнее боли.

— Брат ушел? — спросила она шепотом. Подошла, пристроилась рядом на траве. Потянулась ладошкой посмотреть — есть ли жар.

Танат молча кивнул. Хотел добавить что-то. То ли о том, что Кронид сволочь, то ли о том, что он безумнее Лиссы. Потом мысленно махнул рукой — маленькая-то блаженная уж наверняка знает.

А на лице у царевны был вопрос. Нет — море вопросов. Так и прыгали вокруг побледневших за последние дни веснушек. О чем они тут говорили? Аид сказал, да? Можно ли теперь как-то согреть…

Танат кивнул, закрыв глаза, чтобы в них не лезло алое солнце.

— В общем, я… посватался.

Гестия ойкнула и еще раз потрогала ему лоб. Наверное, полагала, что он бредит.

— И в общем, твой брат не против, — продолжил Танат спокойно. — Поэтому если вдруг ты не желаешь такого мужа, царевна…

Он приоткрыл глаза и успел заметить, как она вспыхнула до корней волос — ярче закатного солнца и собственного пламени. Потом вскинула на него ясные, лучащиеся глаза.

— Я вышла бы за тебя, даже если бы брат был против. Только… ведь будет война.

— Нет, — спокойно и звучно сказал Танат, вглядываясь в окровавленный закат. — Войны не будет.

— Но брат… то есть, Эреб…

Нужно будет научиться ходить по-божественному, — подумалось Танату. Скоро Мойры опять возьмутся за старое.

Ладошка Гестии согревала ладонь.

— Войны не будет, потому что твой брат не даст ей начаться.

Она встрепенулась — с робкой надеждой. Прошептала: «Как?»

Танат пожал плечами. Сердце выстукивало непонятное — «Будет, будет, будет». А в памяти договаривались слова. Его собственные слова, брошенные в лицо Крониду после первого боя.

Пророчеством — только теперь уже не для старшего сына Крона.

— Бездарно дерёшься.

— Почему это?

— Потому что однажды тебе встретится тот, кто решит пожертвовать собой. И ты проиграешь, даже не промахнувшись.

Комментарий к Монодия. Танат Дорогие сочувствующие персонажам читатели и особенно любители Таната. Пожалуйста, не кушайте автора сразу, тогда он не напишет проду. Персонажей автор любит тоже... и вы же еще не знаете, к какому концу мы идем, да?

====== Сказание 8. О меньшем зле и нерушимых клятвах ======

Оружие может быть — одно…

У меня было два. Еще однажды я взял кое-что — в случае надобности. Ничего. Мир не рухнул. Оказывается, чтобы драться бездарно, не нужно оружие. Как для невидимости не очень-то нужен шлем-невидимка. Случалось тебе исчезать по-настоящему, ты, который не-я? Тот, который смотрит на меня из зеркал, из заздравных чаш, из вод любой реки и озера? Очень надеюсь — что не случалось. Растворяться в тишине и забвении не так-то просто, представь себе. Бывает даже — некому похвастаться, что у тебя все так правильно начиналось. Или что ты победил, взяв вместо оружия три совета, данных тебе самому. «Тот, кто стоит близко, может ударить до того, как ты натянешь тетиву и возьмешь стрелу. Раньше, чем прицелишься…. Держи тех, кто может ударить, подальше».

У меня был противник, слышишь, я-иной? И я заставил его стоять близко, очень близко. Заставил забыть прописную истину: того, кто может ударить, нужно держать подальше.

«Ты слишком привык не промахиваться. Однажды ты встретишь того, кто умнее тебя. Быстрее тебя. И не успеешь выстрелить во второй раз».

У меня был противник. И я уверил его, что он уже почти победил. И он так привык не промахиваться, что не успел ударить во второй раз.

«Однажды тебе встретится тот, кто решит пожертвовать собой. И ты проиграешь, даже не промахнувшись».

У меня был противник, слышишь, я-иной? И он посмеялся бы, если бы услышал такую чушь: собой жертвовать, надо же. Потому что боги лишь принимают жертвы. Жертвуют — нам. Или мы — кем-то.

Никогда — собой.

Смотри, я смеюсь над этим третьим, глупым советом. Почему же ты не смеешься вместе со мной, не-я, у которого все началось неправильно?

Почему мне кажется, что ты киваешь с пониманием и отводишь, и прячешь взгляд? И все зеркала, где я вижу тебя — оборачиваются ледяными, черными водами. Оказывается, быть свергнутым царем — занятие хлопотное. Хотя, казалось бы: шастай себе невидимкой, где придется. Хочешь — за богом Смерти в подземный мир прогуляйся, притащи на Олимп (вызвав этим праведный ужас слуг: «Кого-кого он приволок?! Ну, все, это на него так свержение подействовало!») А хочешь — попытайся Эреба в обличии собственного братца выследить. Ну, а хочешь — задури себе голову повседневными маловажными вопросами. Например — кому бы на Олимпе править? Мне вроде как нельзя — то есть, не положено. Свергнут — значит, свергнут. Улетел вверх тормашками с горы (ну ладно, потом вернулся, еще и с Танатом под мышкой) — назад на трон дороги нет. И по всему выпадало, что править — Ифиту, под ноги которого доверчиво и радостно прикатился Олимп. Сыну, который сверг отца. Хотя — если уж совсем честно — то тогда выходило, что править придется Гере. Мальчик попытался сдать мне правление назад тут же после моего возвращения из подземного мира. В коридоре мыкался — ждал: в одной руке моя стрела, во второй — золотой венец, который Ифит явно только что стянул со своей головы. Вид у сына Левки был ошарашенный — может, из-за внезапного правления, которое на него свалилось. Гера говорила потом: желающие милостей тут же после моего отбытия начали сыну в ноги кидаться, чуть не удушили. Вот она как раз и осталась с ними разбираться, а Ифит сбежал в коридор — дожидаться свергнутого тирана-отца. Может, он был так ошеломлен этим самым отцовством. Или тем, что я явился с израненным Жестокосердным и вместо приветствия рявкнул:  — Пэона и Гестию сюда! Нектара… слуг призови.  — Призвать? — честно заморгал глазами отважный кифаред. Так, что пришлось напомнить ему: он тут в некотором роде теперь хозяин. Уже потом, когда над Танатом начали хлопотать сестренка Гестия, Пэон и служанки, Ифит спросил тихо:  — Кто его так?  — Посейдон, — ответил я, задумавшись. Навалилось в одночасье: война, которую я начал… Нужно вернуться в подземный мир, разведать у титанов, великанов — откуда Эреб будет набирать войска, посмотреть — не сможет ли он открыть Тартар… Вот тебе и свергся — папе-то в этом отношении было не в пример спокойнее. Впрочем, Ифиту повезло еще меньше, чем мне: ему-то в этом Хаосе первородном еще и править. «Я никогда не хотел править». Забыл, что сын может читать по глазам.  — Я никогда не хотел править, — повторил он и протянул мне на открытой ладони белую стрелку-молнию, а потом и венец. — Возьми, Климен… отец. Это твое по праву. Мое-то теперь по праву совсем другое, в этом-то вся и соль… Прислушался к беготне и шепоту из-за стен — там пытались исцелить Таната-Убийцу — первую жертву начавшейся войны. Махнул рукой сыну — идем, присядем уже где-нибудь. Только не в тронном зале, и так от него воротит.  — Я тоже не хотел править. После того, как сверг отца.  — Что же ты сделал тогда? Лгал сотню лет, пока остальные готовились к войне. Лгал — и готовился к правлению, а потом вот союзницу нашел, чудовище отыскал, взошел на трон…  — Я слышал о Климене Мудром, Климене-Страннике, — сказал сын. — Слышал, песни слагал… Просто не знал: кто…

В небольшом покое был полумрак, и оттого сидеть напротив Ифита было неловко: будто в кривое зеркало глядишься. Синеглазое, кудрявое, безбородое отражение, плечи — узкие, пальцы — тонкие: морской…

— Ты скитался по миру сотню лет… отец. Набирался мудрости. Узнавал народы. У меня ничего этого нет. Лишь песни и приливы в компании нереид.