— У тебя хорошо получается, — сказала Гестия и шмыгнула носом. — Смотри, какой хорошенький… настоящее чудо.

В глазах у нее отражались искры. Я ее не отпущу, вдруг с кристальной, режущей ясностью понял Танат. Ни к Гипносу, ни вообще к кому бы то ни было. Шло бы в Тартар предназначение. Вообще, все — шло бы в Тартар. Кроме ее улыбки.

Говорят, чудовища не могут чего-то желать. Я хочу, чтобы она опять улыбалась, потому что она смотрит серьезно и время от времени всхлипывает, и дрожь еще не прошла.

Я хочу, чтобы моя маленькая блаженная зажигала свои огни и выполняла свое предназначение — греть.

Я буду драться ради этого. Наверное, не мечом. Оружием, которое возьму в случае надобности: что они там берут, остальные? Слова, объятия, поглаживания по волосам?

И еще нужно утереть ей слезы. Пальцами, хотя хочется — губами. Заодно попробую, жгутся ли у нее веснушки, как искры — давно хотел…

Наверное, я утрачиваю разум. Пусть. Лисса говорит — безумцы счастливее многих.

— У тебя пальцы теплые, — прошептала Гестия и приложила к его ладони — свою. — Ты давно не приходил. Я скучала…

— Я пришел, — прошептал он в ответ. Хотел еще добавить — «Тоже скучал», но слова показались бездумной, ненужной шелухой, и вообще — непонятно, зачем слова, когда есть ее глаза — сияющие глаза — и губы, и щеки, и маленькие ладони…

И губы ее слаще меда, и ее пальцы запутываются в волосах, будто ночные бабочки, и нет ничего лучше, чем держать в объятиях маленькое, рыжее пламя, которое шепчет тебе ласково и призывно, и все даже лучше, чем в его снах, хотя чудовище все равно не может их видеть…

Несколько блаженных минут он был слеп и глух — слишком сосредоточен на том, чтобы дарить ласки, не причиняя боли, слишком погружен в медленные, сладкие ощущения — вот ее ладони скользят по груди, помогают развязать пояс, и девичья грудь доверчиво ложится под пальцы, и голова начинает кружиться от медового запаха ее волос.

Потом ударило ощущение чужого взгляда. И — почти одновременно — насмешливый голос:

— Вот, значит, как!

Тогда почти мгновенно оказался на ногах, дернулся за мечом…

Меч, выбитый из руки могучим ударом двузубца, воткнулся лезвием в землю.

Двузубец.

Фальшивый царек-Кронид.

Всё.

Облекаясь в хитон и встречаясь с торжествующим взглядом Жеребца, Танат уже знал — всё. Даже до того, как услышал:

— Значит, ты решил, что можешь бесчестить мою сестру, подземный?!

Бездарно дерется тот, кто не дерется до последнего.

— Я посватаюсь к твоей сестре, — сказал Танат сквозь зубы. — Но разрешения спрошу не у тебя.

— А должен бы! — гневно бухнул Жеребец. Он явился не в одиночестве — притащил свиту. Наверное, в одиночестве вряд ли посмел бы. — Ты посягнул на сестру своего царя! И понесешь за это кару.

И поднял двузубец, и Танат подумал с облегчением: если несколько ударов… ответить тем же, в подземном мире сочтут это просто боем…

— Не смей, младший!!

Гестия выросла между ними, одетая в обжигающее пламя. Гестия ли?! Флегетон во плоти! Огонь перебегал по волосам, струился с пальцев, горел в глазах. Не домашний огонь очагов — яростный жар.

Вспомнилось медленно, неохотно: Гестия лишь немного младше Климена, Посейдон для нее — и впрямь младший… А потом взметнулось в глазах Жеребца его вошедшее в пословицы неистовство — и Танату стало не до воспоминаний.

— Женщина! Поднимаешь на меня голос?!

Двузубец движется вниз — сейчас нанесет удар. Мелькают черные крылья — стрелой… почему стрелой?

Просто стрелой. Без лучника.

Стрела выбивает двузубец из руки Владыки.

В ответ на крылья Смерти валится сеть.

Тяжелая — наверное, ковал Гефест… или Циклопы. Кто набросил?

Кто угодно мог, почему-то кажется — братишка-Мом постарался.

— Не лезь! — еще успел крикнуть Танат Гестии, потому что еще миг — и Посейдон заковал бы в цепи сестру, и война с Олимпом началась бы гораздо раньше. Выпрямился, окруженный свитой Посейдона из младших титанов, божков, лапифов-прихлебателей.

Проклятая сетка настойчиво тянула крылья вниз, но непременно нужно было взглянуть в глаза Среднему Крониду.

— И что собираешься делать? Устроить суд? Обратиться за выкупом к моим родителям?

Железо стукнуло в грудь ровно, безнадежно: в глазах Жеребца пенилось злое, бесшабашное веселье.

— Суд — для насильника моей сестры? Много чести! В цепи его! Пусть на него посмотрят подземные — а потом уже разберусь по-своему.

— Ты не знаешь, что делаешь, Кронид! Я — сын Эреба и Нюкты. Подземный мир не спустит тебе такого оскорбления.

Посейдон подошел поближе. Посмотрел с ухмылкой. Сказал почти что дружески:

— Ты ведь хотел увидеть, как в твоем мире появится царь? Увидишь.

— Ты подашь им повод к бунту!

Крик? Нет, горячечный шепот. И все равно — горячечный шепот? Исказившееся лицо?! У смерти?!

Простофиля — и тот удивился. Правда, ненадолго.

— Позаботься лучше не о моем троне, а о себе, Железносердный! Я уж как-нибудь справлюсь.

И к свите:

— Его — в подземелье моего нового дворца. Того, что в кольце Флегетона! Сестра, тебя я на первый раз прощу. Возвращайся на Олимп.

Танат почти услышал отвратительный хруст, с которым Ананка повернула свою ось. Успел шепнуть еще Гестии — одними губами: «Предупреди…».

Всегда оставалась надежда на то, что Климен Криводушный хоть что-то понял за эти годы из пьяной болтовни Гипноса.

Гестия закусила губу. Кивнула. Кажется, прошептала что-то еще: Танат не рассмотрел, не прочитал по губам. Его рванули за руки, уводя за Посейдоном.

Память сохранила лишь росчерк пламенных волос да растерянное лицо с зацелованными губами.

Все остальное тонуло в темном прозрении.

В волнующихся ратях подземного мира. В оглушающем радостным реве: «По-о-о-о-оздно!!!»

Повод был дан.

Восстание против выскочки-царя началось.

====== Сказание 7. О трёх лучниках и сбывающихся пророчествах ======

— Милый… прошу…

Говорят — судьбы повторяются. Как сны или сказки. Старухи-Мойры, дочери Ананки-Судьбы, скуповаты и ленивы — вот и вписывают в свиток одно и то же разным смертным… богам…

Сын бьет отца в спину — и потом получает неумолимое «Тебя свергнет сын…» Девушку похищает кто-то на колеснице. Смертный вызывает бога на соревнования, и бог жестоко карает дерзкого. Вглядись в полотно Судьбы — а там одни и те же рисунки, будто на надоевшей амфоре.

Этот рисунок я точно видел — только не могу вспомнить, где.

Черноволосый юноша держит в объятиях нереиду, и ее ладонь скользит по его лицу, и она все не может на него налюбоваться, и серебристые волосы текут на песок, смешиваясь с серебристой кровью…

И кажется — сейчас приоткроются побледневшие губы, долетит шепот: «Мне очень хотелось пить. Мне очень… почему-то…»

Но вместо этого долетает другое:

— Милый… найди его… скажи ему…

— Кто?!

— Найди своего отца…

— Кто сделал это?!

— Скажи ему…

«Было не так!» — хочется выкрикнуть туда, прямо в видение. Он слишком хрупок — нет ни усов, ни бороды, ни широких, ссутуленных плеч. Не проступает в черных глазах печать упрямства и власти: «Они подавятся каждым смешком» — глаза синие, и они проливаются слезами — бесполезной водой, признаком смертности и слабости…

Нет серых скал и озера с черной водой — поросший травой берег моря и пещера рядом. И серебристая кровь торопливо и живо сбегает в ручеек, и шепот нереиды тоже слишком торопится.  — Скажи, что я возвращаю… возвращаю… Распахиваются бирюзовые глаза — пучина любви и восхищения. Голоса нет, а взгляд все не угасает — сияет изнутри ласковым светом. Юноша еще кричит что-то: «Мама! Погоди, мама!» — но пальцы, гладящие его щёку, ослабевают и опускаются, и доносится слабый — последний вздох, будто дальний плач кифары. И тогда юноша тихо опускает нереиду на траву. Достает из наплечной сумки кифару и медленно, бездумно начинает перебирать струны. Он играет и плачет, сидя спиной к телу матери — и не слышит, как звуки кифары сплетаются и собираются вокруг тела, как серебристые волосы становятся серебристыми листьями, как встает позади него юное деревце — тополь. Юноша играет и не замечает, как листья тополя украшают его синие одежды, как летят в ручей — и тот несет их, баюкая, сперва к реке, а потом к любимому морю… «Было не так», — хочется сказать мне, но я молчу. Потому что знаю: было так. Знаю и то, что было дальше. Когда из-за спины кифареда раздался голос:  — Вот Тартар, не успели, — и он вздрагивает так, будто ожидал услышать другое (а что? «Маленький Клименид…?»).  — По приказу Громовержца, конечно? — продолжает голос. — Ну да, неудивительно. После того, что он со своей женой вытворил… И тогда кифаред вскакивает на ноги. Он не спрашивает ничего — только вышвыривает кифару в воздух. И достает из воздуха лук. И небо в отдалении содрогается, будто повторяется знакомая ему история.  — Аид! Долго еще будет длиться этот день?! Вроде бы, и Гелиос загнал своих жеребцов в конюшни, а Нюкта что-то не торопится в небо. Засела, великая, во дворце — и вместо покрывала ночи над Олимпом распластались вялые, серые сумерки. В самый раз — сметать с трона царей. Выковыривать их, будто моллюсков из раковины, из дворцов. Я, ко всему прочему, еще и чувствую себя — лишенным раковины моллюском. Решишь сражаться — нет лука, решишь бежать — шлема нет, осталось гадать только — откуда удар придет?! От сестрёнки Гестии. Явилась в разодранном хитоне, вихрем пронеслась по коридору, отыскала меня даже в моем покое, где я старался осознать: что вообще делать без оружия?! И вывалила, запинаясь, вперемешку: Танат, Приап, Посейдон… И всё тянула меня за гиматий — скорее, скорее! — умоляла бежать, помочь… Среди слёз и прерывистого шёпота решительно неясно было — кто на кого покушался, кто кому чего отсёк и кто кого куда уволок, так что я меньше слушал и больше вглядывался в отчаянно полыхающие глаза сестры. Приап — этому вообще повезло. Я бы за сестру ему все конечности поотрубал и в Тартар бы забросил. Пусть благодарит свою Ананку. И Таната. Танат и Гестия… не стой я над пропастью — порадовался бы. К этому все и шло — не зря же шептались, что Жестокосердный отирается у костров сестры. Посвататься обещал, надо же. Чуть ли не первая хорошая новость за день — тут и возможность породниться с Эребом и Нюктой, укрепить узы подземного мира и Олимпа… воя, конечно, будет — до небес: олимпийку за подземное чудовище! Но ведь всегда же можно наврать: она резвилась на лужайке, а он явился на колеснице или на крыльях… А вот чего Жеребца понесло заступаться за честь сестры — решительно непонятно. То есть, понятно, что Железносердный рано или поздно все равно сцепился бы с Посейдоном. У кого хочешь спроси — скажут, что у Убийцы неуступчивый характер. Гипнос еще рассказывал, что Посейдон гневается на бога смерти — тот не является на пиры и вообще новоявленного Владыку в грош не ставит. Но я-то считал, что у Жеребца хватит мозгов явиться к Танату лично, устроить драку и на этом угомониться. А тут полез, понимаешь, при свите, с сеткой и громкими высказываниями… как-то это уж слишком тонко для Посейдона — или он и впрямь там поумнел, в подземном мире? Опять же, непонятно — почему он не расправился с Танатом на месте… «Пусть на него посмотрят подземные — а там я разберусь с ним по-своему!» Не взял ли ты в любовницы Лиссу-безумие, брат? Да, подземные не слишком любят Железнокрылого (покажите мне того, кто его любит, кроме Гестии). Но неужто ты думаешь — они будут почтительно созерцать, как ты тащишь одного из них в цепях? Через весь мир? Послушал бы ты лучше — что говорит тебе этот один из них.