Или, может быть, Тавмант, сын Понта, вдруг осознал, что занял чужое место и его сейчас попросят подвинуться?

Потому что он не просто не царь. Он тут даже не главный заговорщик.

 — Кто? — тихо спросил я, останавливаясь в середине зала. Он сидел неподвижно. Молчал. Вздрагивал губами. Смотрел на то, что было за моей спиной: тела тех, кто дерзнул и преклонившие колени — те, кто уже не дерзнёт никогда, одного раза хватило. Губы силились выговорить и не могли — ложное «это я». Владыкам не лгут. Даже взглядом. Я увидел их в его глазах. Два образа. Двоих заговорщиков — неожиданного и ожидаемого. Явного и тайного. Кивнул. Поднял лук, плавно оттягивая тетиву, свивая в первый раз за ночь настоящую стрелу — из усталости, и крови тех, кто лежит за мной, и холодного раздражения настоящего Владыки. Я не промахнулся. Тавмант, сын Понта, не охнув, стёк с золотого трона. Слегка запачкал трон ихором, отчего тот ещё больше просиял. Подмигнул даже, кажется. Мол — как мы их, да? Ага, кивнул я в ответ. Увидимся завтра. Повернулся к горе-заговорщикам, которые так и стояли на коленях, не смея взглянуть.  — Можете смотреть, — может, и могут, но не решаются. — Этого вместе с остальными телами — во двор. Оповестить остальных, что всё кончилось. Сделаете так, чтобы другие остановились — вспомню, что меня назвали Милосердным. Кончилось всё довольно быстро. Может, заговорщики бывшие постарались — объявлять о конце заговора они понеслись на редкость шустро. Может, это был мой лук. Или мои сторонники — те из них, которые успели схватиться за оружие, сражались отчаянно. Некоторые, правда, не успели. Тела после сносили во внутренний двор — все, только раскладывали по разным концам, как я распорядился. Во дворе я нашёл Афину: с царапиной на щеке, щит во вмятинах, пеплос подран, по руке сбегает струйка ихора.  — Сильно? — спросил я. Дочь усмехнулась, махнула рукой: глупости. Коварная прядь весело запрыгала по разрумянившейся щеке, ускакала на нос. Афродита рыдала неподалёку, заламывая руки: Пеннорождённую почти что успели умыкнуть из дворца, копьё Афины остановило похитителей, когда они уже грузили добычу на колесницу.  — Гестия…?  — С ранеными, там ещё Пэон и Фемида, — отозвалась дочка.  — Ты вообще тут как оказалась?  — Ну, во-первых, десяток они направили в мой дворец…, а во-вторых, Гера орала так, что и до меня долетело. Гера вышла во двор, постояла, махнула — мол, жива, цела, ты как? Махнул в ответ. Прошёл вдоль рядов, перешагивая через ручейки разноцветной крови: нимфы, сатиры, кентавры, полубоги, лапифы… богатая жатва для младшего сына Нюкты. Разнообразная. Посреди мёртвых, с краю двора, растянулась Амалфея. Огромная, совсем седая, в тёмной крови. Рог обломан — торчит в боку вон у того лапифа, на другой стороне. Бока чуть-чуть вздымаются — волнуются, как море в штиль. В последние годы старость брала своё: коза была долгожительницей, но не бессмертной. Ходила всё медленнее, видела и слышала всё хуже, и амброзия не помогала старой кормилице. Вот и жила она в почёте в прекрасном стойле, где вдоволь было любой еды, на выбор, где под хорошее настроение можно было погонять рогами приставленных слуг (те ходили, потирая бока и подумывая: когда ж околеет «зверюга жуткая»?). А тут, видно, в козе пробудилась боевая юность — вот она сорвалась с привязи (на шее привычно болтается обрывок веревки), понеслась во двор — слепо, защищать выкормыша… Успела убить двоих и потоптать третьего — копье которого, обломившись, застряло у неё в боку.  — Защитила, — сказал я тихо, поглаживая козу между рогов. Амалфея слабо мекнула: «Ме-есть?» — потянулась зажевать мой хитон — мол, я тебе ещё покажу! Не дотянулась. Отправилась, наверное, куда-то на козьи асфоделевые поля: гонять пугливых зверей, жевать душистое сено, зловредно топтать цветы. Оставила пастуший хитон нетронутым — да и зачем теперь пастуший хитон? У пастушка-невидимки была коза когда-то. Теперь вот есть трон. Я распрямился — и багряный гиматий пал на плечи, привычно закутал алым. Дочь стояла рядом — ждала. Смотрела вопросительно.  — Литос? — так она называла меня только когда дело было плохо. Почти не называла. — Кто начал это? Ты остановил их?  — Остановлю, — сказал я сквозь зубы. — Будь моей вестницей… дочь. Эос-Заря шагнула в небо — подкрасила его багряным, в тон гиматию. Пролила золотые краски на двор — в тон веку. Золотому Веку. Веку без войн и заговоров.

*

 — Зачем? — спросил я. У Посейдона я «зачем» не спрашивал. С ним как раз всё было ясно. Ясно было даже — почему он не полез в эту кашу сам. Видно, проверял. Или понимал, что даже двузубец может не выстоять против лука Урана. Потому он просто выделил заговорщикам самую исполнительную часть своей свиты. Решение тоже было ясным — с самого начала.  — Убирайся в свою вотчину, — было сказано Посейдону устами Афины. — Убирайся сейчас. Полстолетия тебе запрещено появляться на поверхности. Потом я решу. Средний, конечно, расхохотался: «Девочка, ты в уме или нет?!» Смеялся до тех пор, пока понял, кто говорит с ним через Афину. Потом заявил, что и так собирался в подземный мир. Что его дворец уже достроен. Что всё готово. Надо думать, заговор — это был такой маленький прощальный привет. Но у второго — у этого — я спросил. Спросил не то, что должен был. Спросил при всех: в зале была Гера, Афина, и Пэон, и Зевс, и Гестия с Деметрой, да и второстепенные божки тоже. Гефест дрожал и всё порывался сказать что-то. Он молчал. И в голубых глазах его тлело фанатичное пламя: так нужно. Прометей Провидящий не склонился, когда его привели. Не сказал, почему сковал сетки, которые могли бы удержать Кронида. Не назвал никого из подельников. Он спокойными, полными жалости глазами смотрел за моё левое плечо. Не на брата Эпиметея. Не на отца — вещего Япета. Только туда — за мое левое плечо. Нестерпимо хотелось обернуться и спросить — что ж он там видит.  — Тебя покарают, — сказал я. Прометей кивнул коротко, спокойно.  — Это твоё право, Аид. Назвал не Клименом, надо же. Казнь я предоставил выбирать остальным: Гера первой высказалась за Тартар. Титаны молчали угрюмо, морские боги тоже. Зевс предложил приковать непокорного к скале — чтобы одумался. С этим я согласился. Приковывать приказал Гефесту — тот сгоряча кинулся защищать друга. Гефест поник головой, но оспаривать не решился. Потом я сделал короткий жест, и все убрались из зала, даже Гера. Остались втроём: я, Прометей… и эта, молчащая за плечами. И тогда я задал настоящий вопрос. Глядя в голубые глаза, полные жалости ко всему сущему.  — Что ты видел? Пришлось усесться покрепче, вцепиться в теплые, ободряющие подлокотники трона. И постараться не вспоминать, как я ненавижу прорицателей. И понадеяться, что я угадал неверно.  — Я видел того, кто тебя свергнет. Золото трона смялось, скомкалось под пальцами. Ну да, как будто я не знал.  — Кто? Прометей усмехнулся. Опустил глаза. Так, чтобы я не мог доискаться даже взглядом.  — Ты не узнаешь. — Тогда зачем говоришь? Он опять взглянул — не выдавая взглядом ни лица, ни имени. Только ужас от того, что увидел. От бездны, в которую заглянул. От… меня. Это… очень… страшные…строки… Тряхнуть бы его — проклятого провидца. Спросить: что там настолько жуткого, что ты полез свергать меня сам?! Какое противостояние видишь? Что — я кого-то уничтожу? Открою Тартар, выпущу Гекатонхейров? Истреблю людей Золотого века? Нюкта родит новых чудовищ?! Что я такого сделаю, пытаясь удержать трон, что ты…  — Можешь пытать меня, — шепнул Прометей устало. — Я готов.  — Пытать? — переспросил я безразлично. — Я не палач. Владыки карают. Не всегда тех, кто виновен. У тебя есть жена, сын, брат… племянники, так? Что, если я… Вот когда он вскинулся — а ведь я даже обещать не начал. Ничего жуткого — ни огненных колес, ни орлов, выклёвывающих печень (кто-то даже и такое предложил, помнится), ни других мук. Прошептал с ужасом, не веря в то, что говорит:  — Ты этого не сделаешь!  — Почему нет? Это было бы мудро. Ты ведь поделился своим видением с Посейдоном, так? Поделился с остальными. Рассказал, что меня нужно убрать, потому что моя власть не вечна, потому что однажды придет тот, кто сможет… Ты не назвал им имени, да, вещий? И теперь каждый будет думать, что это он. Он может. Он там, в роковом для меня пророчестве. Посейдон, Зевс, Атлант, морские, может, даже подземные… Скажи, разве не мудро было бы — отправить тебя на вечные муки, использовать всё — и всех! — чтобы ты назвал мне имя, чтобы я мог избежать судьбы, обмануть Ананку, которая так сочувственно молчит за моими плечами? Было бы мудро. Только вот мысль об этом отдает нежданной оскоминой и изогнутым клинком у горла: «Бездарно дерешься!»