— Ты примешь приглашение.
Покрывало больше не шуршало. Но слова порхнули — и стиснули плечи холодными пальцами.
По молчанию, которое ударило вслед за этим, Танат понял, что Нюкта обращается не к Харону. И не к каждому в отдельности.
К нему. Потому и говорит, глядя в искрящуюся стену мегарона.
Вечный клинок скользнул из ножен, попросился в слова.
— С чего бы? — рубанул кратко.
— Потому что так велела я. Ты явишься на этот Жребий. Увидишь нового царя. И будешь пировать со всеми.
Эринии переглянулись и охнули. Гипнос залился дурным смехом:
— Главное — ты уж петь и плясать ему не вели, а то нам нового царя точно не дождаться!
Звездоглазая Нюкта откликнулась своему любимчику мягкой улыбкой. Жестом показала: всё, дорогие дети, вы можете идти, лететь…
— Зачем? — спросил он, когда остальные, посмеиваясь, покинули мегарон.
Сюда долетал храп отца — тихо, из-за стены. Непомерная туша Первомрака ворочалась в опочивальне — было слышно.
Видела дурные сны, наверное.
— Потому что новому царю следует знать, с кем он столкнулся. Потому что если они решили звать всех — мы приведем на этот пир самую мерзкую тварь, какая только есть в этом мире. Самое страшное чудовище из всех. Пусть знают.
— Так думают остальные. Забывая о том, что это ты предложила Кронидам править у нас.
Смешок отозвался тихому звону железных крыльев.
— Потому я посылаю тебя. У остальных слишком мало разума. Я хочу, чтобы ты испытал нового царя. Взглянул на него. И сказал — насколько он силён. Насколько умён. И насколько мы правы в выборе.
Храп за стеной зазвучал тише, словно то — бескрайнее, темное, собиралось проснуться.
— Почему ты сама не хочешь на него посмотреть?
В молчании шуршало покрывало. Не давало ответа. Шептало: «Пойдёшь. Сделаешь». Вкрадчиво, как южная ночь.
И еще что-то о ненависти к проклятому чудовищу, нарушившему порядок вещей в мире.
Танат не склонил головы. Ничего не сказал. Свел крылья, уходя из дворца Ночи.
Если ты сын Эреба и Нюкты — тебе очень непросто отказать родителям.
*
Правда позвали. Пухлая вестница с радужными крыльями перехватила на поверхности, сообщила с безопасного расстояния. Жестокосердный, не взглянув на нее, свистнул мечом над головой умершего воина — и вестница приняла это как ответ, проблеяла что-то, прыснула крыльями в небеса.
В урочный день он медлил. Мойры резали нити с остервенением: наверняка дочерей Ананки не позвали на пир. Два десятка стариков, сцепившиеся ревнивцы, двое утопленников, погибший охотник, мальчик, растерзанный собаками… Танат взмахивал мечом, не взглядывая на солнце — пусть себе Гелиос гонит коней! Шагал от хижины ко дворцу, от воплей к стонам — и думал: пусть режут. В Тартар пиршество, приказ матери и всех олимпийских царьков.
Смерть не ждут на пирах.
После полудня Мойры устали, Атропос отложила ножницы, и клинок запросился на пояс. Железносердный понял: пора. Шагнул в намеченное место быстро и скучно, не озаботившись сменить серое одеяние или надеть на волосы обруч побогаче.
Чудовище не сделать богом ни хитонами, ни улыбками — Белокрыл может не обольщаться.
Пир намечался на берегу моря.
Там, на песке возвышались пиршественные шатры, больше похожие на дворцы — иззолоченные, раскрашенные. В пенных волнах мелькали тела нереид — те, небось, решили освежиться.
Под состязания расчистили площадку подальше от моря, ближе к укромной рощице — как будто этим еще мало состязаний… Шатры звенели музыкой — до отвращения разудалой, ликующей. Отовсюду несся запах еды — пиршество было в разгаре. Успели ли они вообще провести жребий? Впрочем, плевать.
Гам, песни, говор — вся долина кишела кострами и сатирами-лапифами-кентаврами-смертными. В шатры им ходу не было — не та знатность — но зато медового и яблочного вина было — хоть залейся, и на кострах жарились быки, бараны и гуси, и нимфы хихикали возле сатиров, кося глазами в сторону рощи, кентавры ржали и вздымались на дыбы, лоснящиеся от конского и человеческого пота, кто-то плясал, какой-то аэд отчаянно рвал глотку о победе над Тифоном…
Похоже было на битву. На несостоявшуюся битву — все против всех.
В ее разгаре.
Музыка и гомон глушили, вокруг сновали смертные, два-три раза на него налетели — и шарахнулись, где-то сгорела баранья ляжка, воздух пропах прогорклым жиром, и губы сами собой дернулись — сжались в брезгливой гримасе.
Уйти от этих… чуждых.
От не-чудовищ, от чересчур ясного дня, от пира, на котором не место смерти.
Впрочем, в шатре вряд ли будет лучше: мутило при мысли, что придется сидеть с олимпийцами, ловить взгляды свысока со страхом, брезгливостью, слышать недвусмысленное: «А этому что тут…» В толпе его замечают через раз, вздрагивают — и принимают за лишнее на пиру видение. Или за родича мормолик — вон они, свита Гекаты, взмахивают крыльями, показывают клыкастые улыбки заинтересованным лапифам. И бледные Коцитские нимфы — где-то в глубине, оттуда долетает тягучая песня.
И можно стоять у разных костров.
Слушать малозначащую болтовню, по крупицам просеивать нужные фразы.
— А мы с Зевсом… ка-к-то раз… и-и-и-ик, на драконов!
— А я думал, откуда Тифон получился-то…
— Д-дурак. Не за этим же на драконов! З-за этим — к нимфам. А у Зевса-то еще и в женушках — Деметра….
Шаг к другому костру.
— Ой-ой, девочки, девочки…, а я слышала вот, что Зевс хотел на Афродите жениться!
— Да?!
— Правда?!
— А почему не женился тогда?
— А Деметра обещала с ним иначе — как Гея с Ураном!
— А разве он не сватался к Гере?
— Да-а-а, но Гера же в него стреляла…
— Дура! У Геры просто муженек нашелся. Наш… — с придыханием… — Мудрый.
— А Посейдон тоже на Афродиту ведь заглядывался?!
— Ну да. Только она пока от него бегает: а вдруг ему подземный мир достанется? Глядишь, так и вообще обет девственности примет!
— Ахахахаха! Киприда — и обет девственности!
— А говорят, что Афина Мудрая уже приняла?
— Врут, наверное…
— Да нет, там же Гестия первая на очереди…
Шаг к другому костру.
— А-а-а вот куда все эти титаны подевались — кто знает?! Сгинули, говорят. В Тартар сами провалились — чтобы только с ним не встречаться. Да я вообще видел, как он Тифона… это я тебе скажу… я тебе скажу… ух!
Еще несколько шагов — мимо гарцующих с копьями кентавров, диких плясок сатиров…
— …чего вообще возится с этими подземными? То Гипнос, то Мом этот… ой. Х-хайре, а м-мы тут ничего, м-мы так пр-пр-пр…
Танат не стал ждать окончания. Шагнул дальше: еще с десяток шагов, к еще одному костру, скользящих, бесшумных…
— Амалфе-е-е-е-е-е-е….!!!
Когда впереди вырос серый вихрь — Танат не шарахнулся в сторону. Остался стоять как стоял, сложил руки на груди.
Чего опасаться смерти?
Вихрь затормозил копытами и обернулся всклокоченной козой с обломанным рогом. Древней с виду, с клоками вылезающей шерсти, но с неукротимо горящими глазами. Коза торопливо прожевывала что-то легкое и цветастое и оглядывала фигуру бога смерти желтыми невозмутимыми глазами. Потом приглушенно мекнула и наклонила голову, намекая: я тут тупоумная скотина, за себя не отвечаю, потому пошел вон.
— Фух! Поймала! — это был второй вихрь, едва не пролетевший мимо козы. Стукнувшийся о бога смерти на излете — отчаянно и легкомысленно.
Оказавшийся девчонкой — да нет, уже девушкой — рыжей, растрепанной, будто пламя, в веснушках и в гиматии морковного цвета к тому же.
— То есть, не тебя поймала, а её, — поправилась девушка, отскочив назад и выпуская из горстей серое одеяние. — Амалфея, ну ты… ну, ты вообще, о чем думаешь?! Понимаешь, с ней же только Эвклей может справиться, ну, пока она его бодает — все как-то могут отдохнуть. А Эвклей сейчас на кухне, он же устроитель пира, вот он и выпустил ее из виду, и она сожрала новенькое покрывало Афродиты. Афродита сейчас в слезах, ее Гера с Деметрой успокаивают… Амалфея, может, отдашь? У тебя нет яблока, чтобы с ней поменяться?
