Раньше из Кроновой Речки никогда не пили добровольно.
Тишина — вбирающая в себя общее молчание: Гекаты, и Амелета, и недалекого Тартара — кажется, и он с чего-то онемел… И той, что уходит из подземного мира — не изламывая его вокруг себя, а просто так, пешком…
Сжимая в побелевших пальцах деревянное тело славного лука.
И задыхается за плечами у златоволосой лучницы Судьба — захлёбывается глотком ледяной смертности.
*
Чаша дрогнула. Накренилась в пальцах, расплескивая на плиты вино. Потом учуяла свободу — рванулась и совершила коварный побег. Заскакала по камню, довольная — аж искры высекла.
Хозяин чаши, посланник богов Гермес, этот побег не пресёк.
Гермес изображал каменную статую — будто поймал взгляд неистового чудовища. Объявилась, говорят, какая-то Медуза — только и делает, что в камень всех подряд превращает… Вот и бог сна, видимо, угодил под такой взгляд: окаменел, воздев руку с пестиком. Рот приоткрыт — только вот слова не торопятся вылетать. Боятся, видимо, перебить рассказчика.
Оно и понятно — не каждый день в роли рассказчика выступает Танат Жестокосердный.
И не каждый год рассказ начинается с фразы: «Война началась».
А после первой фразы падают другие: Аполлон мёртв, Зевса поглотил Стикс, Мом лопнул. У моря новый правитель. Аид скоро шагнет на Флегры с Серпом Крона — и заговорщики собираются его опередить…
— У-у-убить Гигантов? — тихонько уточняет Гермес.
Танат Жестокосердный отвечает коротким кивком. Будничным. Как будто нет ничего легче — убить Гигантов, остановить Кронида, у которого в руках — Серп Крона…
И смотрит серыми глазами — приказывая спрашивать. И Судьба осторожно пытается уместиться за плечами нового бога смерти — как-то странно, неудобно, будто крылья мешают… Только вот никаких крыльев за спиной Железносердного нет?
Гермес, посланник богов, морщит лоб. Отчаянно пытается собрать мысленно мир — рассыпавшиеся на мелкие осколки. И губы его шепчут невозможное, неправильное для него: «Нет, постой… слишком быстро, подожди…» Да, кивает Ананка — теперь уже из-за плеч Гермеса, где она обосновалась надежно, основательно. Понимаю тебя, озорник и посланник богов. Это все слишком стремительно даже для тебя. Новостей слишком много. Даже для тебя. Это всё… слишком. Для кого угодно. Гермес крутит головой — взглядывает на остальных. Стикс застыла в соседнем кресле — задумчиво склонила голову, не поднимает взгляд. Дионис припал к меху со своим вином — от таких новостей захлебнуться впору. Белокрылый Гипнос сидит, выпрямившись. Белые пальцы подрагивают на пестике — только что-то не слышно аромата мака, да и звука вечных ударов по каменной чаше — нет. И он тоже шепчет невозможное. Для себя самого. — Брат, — вышептывают побледневшие губы бога сна. — У тебя нет меча, брат. Как ты собираешься… тебе же нельзя вмешиваться! Пальцы Таната запоздало взлетают к поясу — к тому месту, где теперь — пустота. — Одолжу у Афины. Или у Ареса. Мечей всегда достаточно — было бы желание вмешаться. Тихо хмыкает Стикс со своего места — ледяная, как воды ее реки. — Ты отнял у меня клятвопреступника, Железносердный. Приглушенно ахает Гипнос. Сталкиваются взгляды — подземного и подземной. Холод ледяных, страшных вод — против лезвия переломанного, но все еще острого меча. — Да. — Своим решением ты даровал ему бессмертие, хотя кара смертностью должна была длиться еще девять лет. Молчаливый кивок — кто будет спорить с воплощением подземного правосудия. Подземное правосудие, правда, не так уж сурово. Вон, усмехается краем губ. Шепчет: — Молодец. И по чертогу опять раскатывается стук — на сей раз грохочет пестик, выпавший из ослабевших пальцев Гипноса. А Стикс устраивается в кресле поудобнее. Щурится насмешливо. И запускает первое копье вопроса — раз уж больше никто ни в состоянии спрашивать. — Сколько же у вас есть воинов, чтобы сразиться с Гигантами? — Пять. — Их же… — выдавливает из себя всё знающий Гермес. — Их же полсотни?! Безмолвный кивок. Бульканье, хрип, надсадный кашель. Это Дионис в углу поперхнулся вином. — Безумцы, — говорит Стикс ровно, без обвинения. — Вы собрались шагнуть на Флегры. Отсечь силу Геи с помощью нового морского царя — этого мальчика-кифареда… И что вы сделаете потом? Кто принесет смертность выплодкам Геи? — Гера. Жмурится, как от боли, Гипнос. Как тот, кто что-то понял — и отчаянно хочет не понять… — Она же богиня, — хрипло шепчет он. — Гера — богиня, не смертная. Какая смертность, о чем… Ты говоришь — Аполлон мертв. Но он бог. Говоришь — Мом лопнул. Но и он бессмертен. Ты говоришь… Замирает шепот в горле у бога сна. Перестает летать по залу — сжигается огнем от факела, возникшего в руках у нового бога смерти. — Я говорю — мы все здесь оборотни. За кривой усмешкой Таната — лишенной веселья, неумелой, будто удар ребенка, едва научившегося держать клинок — слишком много всего. Аполлон, встретивший смерть. Мом, столкнувшийся с небытием. Чудовище, ставшее богом, и богиня — смертной… и бог — чудовищем. И Ананка-Судьба, в агонии издыхающая среди выкошенного чьей-то рукой сада Матери-Геи… И горстка безумцев, собирающаяся этому помешать. Бог моря. Богиня мудрости и бог войны. Бог смерти и смертная лучница.
Готовые шагнуть в жерло войны. Показать: Гигантов можно победить не только при помощи Серпа Крона. Остановить собственного предводителя — чтобы не пришло место для крайнего средства…
— К чему? — пожимает плечами Стикс. — Я знаю, зачем ты собрал нас, Железносердный. Ты хочешь, чтобы мы стали твоими глашатаями в своих мирах. Позвали бы и остальных на Флегры. На безнадежную битву. А я говорю — к чему? Ты мечник, Эребид. Даже с расколотым мечом — мечник. Ты знаешь, как трудно отвести удар, когда он уже занесен. Почему вы не хотите, чтобы это лезвие опустилось? Взгляды подземной и подземного вяжут цепь. Тонкую, нерушимую цепочку понимания. — Ты знаешь, кого он собирается убить по-настоящему. — Знаю, Эребид. У меня ее нет. — Ты знаешь, что может случиться после того, как она умрет? — Если она умрет для всех и каждого, — мягко звучит в ответ, — у всех в мире может остаться лишь предназначение. И Стикс, под недоумевающими взглядами Гипноса, Гермеса и Диониса, встает напротив бога смерти с кресла. Будто воин — напротив воина. — Кто знает, не этого ли хотел Крон, — говорит вдруг с мимолетной, режущей усмешкой. — На самом деле. И не этого ли хотим мы все. Чтобы осталась для всех лишь абсолютная ясность. Кристальная и неизменяемая. Чтобы ничего нельзя было переписать. Чтобы у всех было лишь предназначение. Как у твоего брата. Или как у твоей матери. Разве ты не хочешь того же, сын Эреба? — Нет. И Судьба, пытающая влезть туда — за широкие плечи бога смерти, усмехается одобрительно. Кивает — так, так, скажи же ей, Танат Огненосный — скажи, что ни для кого ты не хочешь предназначения, ибо сам видел, что это такое. Что у тебя есть жена — которая богиня, и ты не хочешь, чтобы она стала чудовищем. Что тебе претит видеть все миры, похожими на твой мир — наполненными чудовищами от края до края. Постой, возмущается Судьба, когда понимает, что сейчас скажет бог смерти. Ты что такое несешь?! — Предназначение не значит ничего, ибо его можно сломать, — звучит в ответ. — Оно — лишь вид Судьбы. Отличны от самой судьбы, как застывшее лезвие отличается от раскаленного металла. Но и лезвие можно переписать. Перековать. Гибель Ананки может породить Хаос. Или… ты знаешь, о великая. Вселенная не терпит пустоты. И тот, кто побеждает, приходит на место того, кого побеждает. — Это круг, — говорит Стикс, на глазах облекаясь в темные, тускло отсвечивающие доспехи. — Победитель занимает трон проигравшего. Почему ты думаешь, что ему не место на троне… той? — Потому что он не хочет этого. Потому что не готов к этому. Потому что у моего брата уже есть трон. Трон подземного мира. Копье, гладкое и водное, вырастает из пальцев Стикс. Бьётся о пол — с тяжким гулом. Наконечником смотрит в потолок. — Это хороший ответ, Эребид. Значит, вы идете туда спасать не Ананку? И не мироздание, которое может попасть под Серп Крона? Они словно меняются усмешками: на лице Стикс — кривая, неумелая. На лице Таната — острая, колкая, ледяная. — Я плохо знаком с Ананкой. И того хуже — с мирозданием. С Невидимкой знаком получше. — И что скажешь мне о нем, Железносердный? — Если ты со мной — нужно спешить. Тихий смех — будто шорох вязких приливных волн. Повелительный жест Стикс на прощание — к остающимся. Слышали? Вам быть вестниками на Олимпе и в подземном мире. Скажите это богам и чудовищам. Скажите им, что настало время сжинать плоды. И саженцы матери-Геи становятся — от земли до неба, во весь рост. И изогнутое лезвие страшного меча — клинка Времени — нависает над миром, над Ананкой, надо всем и вся. Готовое остановить войну. А горстка безумцев жаждет войну развязать. Слышите, вы?! Гипнос, и Дионис, и бледный Гермес? Скажите олимпийцам. Богам. Подземным. Что час пришел, и боги не воюют в обороне. Что пять… уже шесть безумцев собираются одолеть Гигантов своими силами. Чтобы не дать седьмому безумцу сделать последнюю глупость. Скажите им — бог смерти, который переломил свой клинок, зовет вас взяться за оружие. И сразиться за то, чтобы в этом мире осталась Судьба. Дрянная и лживая. С призрачной иллюзией выбора. Но хоть какая-то — Судьба. Сражаться не на Олимпе, в обороне. В пепле, на Флеграх — против саженцев матушки Геи, бок о бок с бывшим чудовищем, бывшей богиней, бывшей мудростью, бывшим богом войны и бывшим кифаредом. Скажите им, чтобы решали. Только пусть не вопрошают Ананку. Потому что она молчит сейчас там, у всех за плечами. Потому что сама не знает — есть ли у нее в свитке такие строки.
