Если верить товарищу Сталину.
Если. Верить. Сталину.
И снова по спине одного бравого майора государственной безопасности замаршировали колонны ледяных мурашек -- опасные это мысли. Очень опасные. И самое лучшее -- немедленно, вот прямо сейчас загнать их куда подальше и забыть. А то мало ли...
А что до Наркома -- ничего с ним не будет. От нагоняев, тем более заслуженных, ещё никто не умирал...
И стоило Гусеву прийти к этому решению, как он почувствовал, что можно возвращаться в кабинет.
Как и в прошлый раз, когда князь устраивал "боярину" выволочку, внутри никаких разрушений заметно не было. Но зато похолодало. Очень ощутимо похолодало. Как будто кто-то высосал из приличных размеров комнаты если не всё, то почти всё тепло. Ну, или зима в гости заглянула. Ненадолго. Причём ощущался холод, только если перешагнуть порог, а вот снаружи, в приёмной, было даже жарко. Эта разница в температуре оказалась настолько неожиданной, что Сергей, перед тем как закрыть дверь, обернулся и попросил провожающего их глазами адъютанта сделать всем чаю. Погорячее. Потом посмотрел на бледное лицо Наркома и добавил, что товарищу Берии надо сахара побольше положить.
Майор кивнул, подтверждая, что понял, и Гусев, кивнув в ответ, закрыл дверь и пошёл к своему месту.
Пока Сергей усаживался и ещё с минуту после этого Нарком молчал, пристально разглядывая свои лежащие на столе сжатые в кулаки руки. Потом наконец вздохнул, с явным усилием поднял голову и... извинился?!
Точнее, принёс свои извинения.
Или, ещё точнее, попросил принять его извинения...
На памяти Сергея Лаврентий Павлович извинялся уже второй раз, но в первый -- это было скорее чем-то вроде простого следования правилам поведения, а сейчас... Сейчас он назвал их троих чуть ли не поимённо ("Княже, товарищи командиры") и глаза у него...
Пустые у него глаза были.
Удивлённый Гусев осторожно покосился на Кощея и увидел, что тот смотрит на него. Причём, если Сергей не ошибся, вопросительно. Гусев прикинул, что может интересовать напарника, решил, что принимать или не принимать эти извинения, и на всякий случай кивнул, постаравшись сделать это как можно незаметнее. Кощей в ответ на мгновение прикрыл глаза и перевёл взгляд на Командира, после чего повернулся к хозяину кабинета и сообщил, что извинения приняты и никто из них "на тебя, боярин из рода Бериева", обиды не держит.
Не то чтобы Наркому после этих слов сильно полегчало, но какая-то часть сковывавшего его напряжения явно исчезла. Во всяком случае, теперь, перед тем как перейти к делу, он собирался с духом не так долго.
Ну, или Гусеву это просто показалось...
Говорили опять о заложниках и о том, что спускать гитлеровцам такое никак нельзя. И в качестве ответного действия -- а заодно и предупреждения на будущее -- прозвучало предложение уничтожить главного виновника таких вот расстрелов.
В общем, всё то же самое, что и в первый заход, но с намного меньшим надрывом. И желания вот прямо сейчас всё бросить и бежать карать убийцу у Гусева тоже не возникло. И не из-за защиты -- пока подпирали дверь, Серёга расслабился и не удержал её, а когда вошли, забыл поставить ("Р-раз-гиль-дяй!"). Почему -- Гусев решил подумать потом, а пока продолжал внимательно слушать Наркома, объяснявшего, кого именно следует придавить. Точнее, кого именно Советское Правительство считает ответственным и потому подлежащим казни.
Это оказался некий Альфред Функ, который занимал пост главного немецкого судьи на Украине. И, по мнению Сергея, вполне мог считаться если и не самым, то одним из самых главных виновников. Также майор государственной безопасности Гусев был согласен с тем, что приводить приговор в исполнение должен именно гражданин Советского Союза. Что же касается союзников, то -- Сергей покосился на Кощея -- их помощь может быть принята. Не потому что без неё не справятся. Справятся! Да ещё как! Небу жарко будет!..
Но только быстро не получится. А надо, как понял Гусев, именно быстро. Желательно -- через две недели, когда, как выяснила наша агентурная разведка, этот Функ приедет в Харьков решать какие-то свои преступные вопросы.* И вот тогда-то его и... Причём это ответственное и важное дело поручается...
*Строго говоря, Функу в Харькове делать нечего. Совсем. Но у Конюшевского он туда заявился.
Для тех, кто не нашёл в тексте оригинала ссылок на это:
"...Крамаренко всегда ездил сзади и справа от водителя.... ...Самостийный бургомистр выскочил из дома на десять минут раньше, чем обычно, "
Тут все посмотрели на майора Гусева, и тот, выпятив грудь, громко и чётко заверил Партию и Правительство (а заодно и присутствующих), что порученное дело будет выполнено!..
Конечно, то обстоятельство, что упомянутый майор произносил эти горячие, без всякого преувеличения, слова сидя, несколько смазывало впечатление. Да. Но если бы этот майор попытался вскочить, отлетевший назад тяжёлый стул своим грохотом смазал бы впечатление ещё больше. Присутствующие это понимали и потому смотрели на майора с должной степенью благосклонности...
Адъютант принёс чай, и на некоторое время в кабинете повисла некая... умиротворённость, что ли? А если бы тот, кто чай готовил, догадался положить побольше сахара и в стакан Гусева, то к умиротворённости добавилась бы ещё и некоторая удовлетворённость. Но это -- про удовлетворённость -- было личным Серёгиным мнением и никого, кроме самого Серёги не интересовало.
Когда адъютант вышел, Колычев, задумчиво помешивающий ложечкой в стакане, высказался в том смысле, что ликвидацию ганса надо бы оформить как следует. В смысле, как положено. То есть не приказом -- хотя, конечно, и им тоже -- а приговором. Суда. И не просто вынести приговор, а оставить на месте его приведения в исполнение копию со всеми положенными подписями на русском языке и отдельно -- на немецком. Но вторую можно уже и без подписей, просто с указанием, кто подписывал.
Услышав это, Берия застыл со стаканом у рта. На его лице отразилась напряжённая работа мысли. Особые тройки как ввели в тридцать седьмом, так в тридцать восьмом и отменили, а военно-полевые суды, существовавшие до Революции, во времена оголтелого царизма, так с этим царизмом в прошлое и канули. И как теперь быть?..
Нет, понятно, что предложение старшего майора Колычева правильно и с политической, и с государственной точки зрения, но сроки, сроки!..
И, наверное, поэтому Нарком не стал давать каких-то определённых обещаний, сказав только, что попробует что-нибудь сделать.
Затем обсудили ещё несколько рабочих вопросов и наконец расстались. Командир с князем и Гусевым отправились к нынешнему месту дислокации группы, прихватив папку с материалами по делу, а товарищ Берия остался выяснять, уточнять и согласовывать...
Обратно уже не спешили, но всё равно до базы добрались ещё затемно. Постояли, поглядели по сторонам и, поскольку ни Командиру, ни Сергею спать не хотелось, не говоря о князе, дружно решили посидеть на скамейке. Да и поговорить было о чём. Точнее, поспрашивать. Кое-кого. А поскольку товарищу старшему майору Колычеву проявлять любопытство было невместно -- ну, или не очень вместно -- то эту без сомнения важную и почётную обязанность взял на себя обычный майор. Гусев. Собравшись с духом и ожидая, что ему сейчас предложат подумать самому.
Однако напарнику то ли было лень издеваться над учеником, то ли он принял во внимание, что сидящему рядом Ивану Петровичу тоже интересно, что за хрень творилась с Наркомом, но он ответил. Объяснив, что Сила -- она такая: или ты ей повелевать будешь, или она тебя подомнёт. Что с "боярином из рода Бериева" и случилось. Потому как не слушает умных... этих... ну, к которым Кощей относится.
Потом князь подождал, пока Колычев с Гусевым переварят услышанное, и добавил, что если какой люд будет с ним, Кощеем, долго общаться -- или не очень долго, но тесно -- у него проснутся способности к работе с Силой (если раньше не проснулись), и вот тут потребно будет глядеть в оба. Потому как ежели поначалу Сила будет просто накапливаться, то потом она может и через край перехлестнуть. А там -- как повезёт. Если очень -- просто концы отдашь, если нет -- разума лишишься. Выжжет его Сила.
