Некоторые мои коллеги, ушедшие в 2010 году, когда журнал был продан, получили выплаты, равные годовой зарплате. Я ожидал, что, если (или когда) я попаду под сокращение, мне дадут достаточно средств, чтобы обеспечить подушку безопасности. Две недели показались мне откровенной жестокостью. Я попытался договориться. Спрашиваю Эбби, смогут ли они меня продержать шесть месяцев, пока я ищу новую работу. Это позволило бы мне сохранить лицо и облегчило поиски нового места. Прости, заявила она, но нет. Я предлагаю тебе взять урезанную зарплату. Твое предложение все равно не прокатит, говорила она. Что, если я возьмусь за другую работу, продолжал я. Вариант не блестящий, но я бы остался в штате со всеми бонусами, пока не подыщу что-нибудь.
Эбби не вдохновилась ничем из мною перечисленного.
– Эбби, у меня есть дети. – Мой голос дрожал. Я набрал воздуха. Я не хотел, чтобы он звучал так, словно я в панике. – У меня близнецы. Им по шесть лет.
Она вздохнула, мол, очень жаль, она все понимает, но сделать ничего не может.
Я рассказал ей, что моя жена на днях ушла с учительской работы. Я недавно закончил отсылку документов на переход со страховки Саши на ту, что предлагал Newsweek. Отдел HR должен был быть в курсе этого. Это было «квалификационное жизненное событие»[5], которое позволило нам присоединиться к плану страхования на случай болезни, который предлагал Newsweek вне рамок ежегодного периода свободного приема[6].
– Послушай, – просил я, – если ты сможешь отодвинуть дату моего увольнения и продержать меня в рядах сотрудников несколько месяцев, я, по крайней мере, смогу оставить свою медицинскую страховку и обещаю, что найду за это время другую работу и свалю отсюда.
Но Эбби, мой старый друг, женщина, с которой я был знаком с тех пор, когда нам обоим было по двадцать и мы только начинали свои журналистские пути, сказала «нет», она не может это сделать. Мой срок – две недели. И все.
Я повесил трубку, спустился вниз и рассказал Саше о произошедшем. Она была поражена. Не я ли только что говорил, что она спокойно может увольняться со своей работы, потому что моей карьере в Newsweek ничто не угрожает?
– Я думала, Эбби – твой друг, – сказала Саша.
– Я тоже так думал.
У Саши на столе все еще лежала папка с брошюрами, билетами и подтверждениями о бронировании номера в оте- ле и аренды автомобиля.
– Может, нам стоит отменить поездку? – предложила она.
Я возразил ей, что нет смысла этого делать. Сколько-то денег все равно уже потрачено на депозиты, которые мы не сможем вернуть.
– Лучше съездим, – решил я. – Съездим и используем это время для того, чтобы подумать о том, что делать дальше. Мы же можем заняться чем угодно. Начать все заново. Можем переехать на новое место. Воспринимай это как новый старт.
Я вспомнил о Вермонте. Мы всегда говорили о том, как было бы здорово там жить. Наши друзья так и сделали: в один прекрасный день они все продали и переехали в Вермонт. Они обожают это место! А есть еще Боулдер или Бозмен. Мы могли бы жить в Скалистых горах! Нам стоило составить список мест, где мы хотели бы жить, арендовать дом на колесах и посетить каждое из этих мест, а затем определиться. Мы могли бы провести все лето, путешествуя по стране! Могли бы увидеть Большой каньон, Зайон, Йеллоустоун и Йосемити. В каком-то смысле такой расклад – даже подарок. Потому что теперь у нас есть куча свободного времени. Когда нам еще выдастся такой шанс?
Саша понимала, что я несу полную ахинею, а еще она так же хорошо понимала, что я в панике, потому что это именно то, что я делаю, когда паникую, – я говорю, говорю и говорю. Но даже когда я полностью погрузился в мечты о фантастических горных городках, где я могу носить клетчатые рубашки, ездить на пикапе и отрастить бороду, Саша вернула меня на землю, объяснив свое видение произошедшего с нами. Она предложила мне перейти на менее эмоциональный тон для большего контроля над ситуацией.
– Давай спокойно обсудим, что происходит здесь и сейчас, – произнесла жена. Она сделала колоссальное усилие над собой, чтобы сохранить спокойствие. – Реальность такова: я только что уволилась и не могу получить эту работу назад. Они уже кого-то наняли на мое место. А теперь уволили тебя.
– Освободили от работы, – ввернул я. – Так лучше звучит.
– Правда в том, что мы оба безработные, и у нас шестилетние близнецы, и нет медицинской страховки и дохода. И мы вот-вот отправимся в очень дорогой отпуск.
– Что ж, – протянул я, – если рассуждать так…
– А как еще?
Я вновь начал свою болтовню о переезде в горы, но она оборвала меня. Ничего из этого не выйдет, и мы оба это знаем. Мы не станем проводить лето, разъезжая по США в трейлере, как какие-нибудь Гризвольды[7] во время какого-то дурацкого путешествия.
– Послушай. – Я начинал терять терпение. – Я найду другую работу. Сегодня же начну обзвон. Прямо сейчас. Напишу на электронку каждому, кого знаю. У меня забронировано несколько речей, они помогут нам продержаться до осени. И я могу взять что-нибудь на фриланс.
Я пытался говорить уверенно. Но правда состояла в том, что мне пятьдесят один год и до этого момента мне никогда не приходилось искать работу. У меня она всегда была, я просто периодически менял ее на лучшую. Мне никогда не приходилось звонить друзьям и просить их иметь меня в виду, если что-нибудь всплывет. Я всегда был тем, кто находится по ту сторону провода, и всегда сочувствовал друзьям, которые звонили мне. Разумеется, я им говорил, что замолвлю за них словечко. Буду держать ухо востро. Обнадеживал, что найду что-нибудь для них.
Но всем нам известно, что бывает в реальной жизни в таких ситуациях. Год от года работы в сфере журналистики становится все меньше. Музыкальные стулья, в которые играет кучка стариков, бегающих по кругу и борющихся за несколько оставшихся мест, – вот что такое журналистика сегодня!
Все становится еще хуже, когда тебе перевалит за пятьдесят. Злая ирония заключается в том, что об этом я узнал от своего же журнала. В 2011 году одна из главных статей Newsweek бросилась мне в глаза из-за своей обложки; статья называлась «Белый мужчина на мели». На обложке был изображен белый парень средних лет в костюме, насквозь промокший, лежащий ничком на пляже у воды, – он, возможно, не был мертв, но точно никому не был нужен.
В статье говорилось про целое поколение людей, некогда успешных, которых уволили во время рецессии, которую журнал обозвал «Мужцессией», и которые теперь слонялись повсюду в своих банных халатах, пораженные, обессиленные, психологически подавленные, униженные перед своими детьми и женами, плетущиеся по жизни, как кастрированные зомби. Согласно новой экономике, пятидесятилетний возраст равнялся шестидесяти пяти. Стукнет пятьдесят, и у твоей компании найдется повод, чтобы уволить тебя; и удачи тебе в поиске новой работы. А насчет того, чтобы подать иск о возрастной дискриминации: забудьте об этом. Ничего не выйдет. Даже если вы и выиграете дело, вам все равно не удастся устроиться вновь на работу.
Я прочитал эту статью, как только она вышла, но не сильно обеспокоился темой. Я думал, что каким-то образом обладаю иммунитетом ко всему этому. У Newsweek дела шли не очень, но пока журнал оставался на плаву, ему ведь будет нужен технологический репортер?
По-видимому, нет. Потому что внезапно, в этот солнечный июньский день, сидя на кухне и ожидая своих детей из школы, я думал, стоит ли им рассказать о том, что произошло, и если стоит, то как мне лучше преподнести эти новости, что я больше не технологический редактор Newsweek. Я парень с обложки: лежащий лицом вниз на пляже, весь вымокший, возможно, мертвый. Я белый парень на мели.
В 1983 году я начал работать в газетах, еще учась в колледже. После его окончания я не знал, чем еще можно заниматься, поэтому продолжил работать в той же сфере. Я задумывался о юридической школе, бизнес-школе, но ни на что из этого не отважился. Изначально я двигался в сторону медицины, но сбился с пути, и было уже поздно начинать по новой. Работа в газетах не казалась достойной карьерой. Это больше напоминало побочное занятие при поиске своего карьерного пути, или, как сказал мне один из моих друзей-репортеров, британец, в прошлом связанный с Флит-стрит[8]: «Это лучше, чем вкалывать за копейки». В какой-то момент я осознал, что работал репортером уже достаточно долго, а журналистика как раз и стала моей карьерой. Я почувствовал это совершенно случайно.
