13.

Утром 23 апреля 193О года визгливый зов коридорного телефона застал меня вступающим в полную ванну.

Ивор! Он только что прибыл в Париж из Нью-Йорка на важное совещание, до вечера будет занят, завтра уедет, но хотел бы...

Тут вмешалась голая Ирис и ласково, неторопливо, сияя улыбкой, присвоила трубку вместе с его монологом. Минутой позже (при всех своих недостатках брат ее был милосердно совестливым телефонным говоруном) она, еще улыбаясь, обняла меня, и мы перешли в ее спальню для последнего нашего "fairelamourir", как она называла это на своем небрежном и нежном французском.

Ивор обещал заехать за нами в семь вечера. Я уже надел старый обеденный фрак, Ирис стояла бочком к коридорному зеркалу (лучшему и ярчайшему в доме), слегка покручиваясь в стараньях разгядеть в ручное зеркальце, которое держала у головы, свой темный шелковистый затылок.

- Если ты готов, - сказала она, - может, купишь немного маслин? Из ресторана мы приедем сюда, а он так любит их к послеобеденному коньяку.

Вследствие этого я спустился вниз и перешел улицу, и содрогнулся (стоял сырой безрадостный вечер), и пинком отворил дверь деликатесной лавчонки напротив, и мужчина, шедший за мной, крепкой рукой придержал ее, не давая закрыться. Он был в окопном плаще, в берете, темное лицо его дергалось. Я узнал лейтенанта Старова.

- Аh! - сказал он. - A whole centure we did not meet!

Облачко, выдохнутое им, отозвалось странным химическим душком. Я однажды попробовал нюхнуть кокаину (от чего меня только вырвало), но тут был какой-то другой наркотик.

Он стянул черную перчатку для одного из тех крепких, обстоятельных рукопожатий, которыми мои соотечественники почитают приличным обмениваться при всякой встрече и расставании, и освобожденная дверь тюкнула его между лопаток.

- Pleasant meeting! - продолжал он на своем удивительном английском (не выставляя его напоказ, как могло б показаться, но прибегая к нему вследствие подсознательного сближения). - I see you are in smoking. Banquet?

Я выбирал оливки, между тем отвечая, по-русски, что да, мы с женою нынче обедаем на людях. Затем я сумел уклониться от прощального рукопожатия, воспользовавшись тем, что приказчица обратилась к нему за новыми распоряжениями.

- Вот несчастье! - воскликнула Ирис. - Нужны были черные, а не зеленые!

Я сказал, что отказываюсь возвращаться за ними, потому что не желаю еще раз нарваться на Старова.

- А, этот мерзкий тип, - сказала она. - Вот увидишь, теперь он явится нас навестить в надежде на "vaw-dutch-ka". Напрасно ты с ним разговаривал.

Она распахнула окно и высунулась наружу как раз в ту минуту, что Ивор вылезал из такси. Послав ему воздухом сочный поцелуй, она прокричала, иллюстративно маша руками, что мы спускаемся.

- Как было бы хорошо, - говорила она, пока мы торопливо сходили по лестнице, - если бы ты носил оперный плащ. Мы бы оба завернулись в него, как сиамские близнецы из твоего рассказа. Ну, теперь скоренько.

Она влетела в объятия Ивора и через миг уже укрылась в машине.

- "Паон д'Ор", - cообщил водителю Ивор. - Приятно видеть тебя, старичок, - сказал он мне с явственным американским выговором (которому я застенчиво подражал за обедом, пока он не буркнул: "Очень смешно").

Ресторана "Паон д'Op" теперь уж не существует. Хоть и не первостатейный, но приятный и чистый, он был особенно люб американским туристам, которые называли его "Pander" (т.е. собственно, "сводник") или "Пандора" и всегда заказывали "putty saw-lay", - и сколько я понял, мы тоже его получили. Яснее всего мне запомнился стекленый ящичек на расписанной золотыми фигурами стене рядом с нашим столом: в нем виднелась четверка бабочек морфо - две громадные, сияющие одинаково резко, и две помельче под ними, слева синяя с белыми полосками, а справа блестящая, как серебристый атлас. По уверениям метрдотеля, их поймал в Южной Америке каторжник.

- А как моя приятельница Мата Хари? - поинтересовался Ивор, вновь поворачиваясь к нам, его растопыренная пятерня так и лежала поверх стола с той минуты, как он повернулся к обсуждаемым "насекомым".

Мы сообщили, что бедный ара заболел, пришлось его умертвить. А машина по-прежнему бегает? Бегает и преотличнейшим...

- Собственно, - продолжила Ирис, тронув мое запястье, - мы решили завтра двинуться в Канниццу. Жалко, Ив, что ты не можешь отправиться с нами, но может быть тебе удастся приехать потом.

Я не стал возражать, хоть и слыхом не слыхивал об этом решении.

Ивор сказал, что если мы пожелаем продать виллу "Ирис", то он знает человека, который возьмет ее сразу. Ирис, сказал он, тоже его знает: Дэвид Геллер, актер. "Он был (повернувшись ко мне) первым ее ухажером, пока тебя не принесло. У нее наверняка где-то спрятана наша с ним фотография - "Троил и Крессида", тому уж лет десять назад. Он играл Елену Троянскую, а я Крессиду."

- Врет, врет, - мурлыкала Ирис.

Ивор описал нам дом, купленный им в Лос-Анжелесе. Он предложил, чтобы после обеда мы с ним обсудили сценарий, который ему хотелось мне заказать, - по гоголевскому "Ревизору" (мы, так сказать, возвращались в исходную точку). Ирис попросила добавки.

- Смотри не помри, - сказал Ивор. - Жутко сытная штука, помнишь, что говорила миссис Грант (их давняя гувернантка, которой он приписывал всякого рода отвратные апофегмы): "Белые черви ждут не дождутся обжору".

- Вот потому-то я и хочу, чтобы меня после смерти сожгли, - заметила Ирис.

Он потребовал вторую или третью бутылку посредственного белого вина, которое я похвалил из малодушной вежливости. Мы выпили за его новую фильму (забыл название), назавтра ей предстояло пойти в Лондоне, а там, надеялся он, и в Париже.

Ивор не выглядел ни особенно хорошо, ни особенно счастливо; он обзавелся порядочной лысинкой, стал весноват. Я прежде не замечал, как тяжелы его веки, как редки и белесы ресницы. Наши соседи, троица безвредных американцев, шумных, хмельных, громогласных, были, возможно, не очень приятны, однако ни Ирис, ни я не сочли оправданной иворову угрозу "заткнуть эти бронксиальные трубы", тем более, что и сам он разговаривал довольно зычно. Честно говоря, я уже с нетерпением ожидал окончанья обеда - и домашнего кофе, - напротив, Ирис, казалось, утвердилась в намерении вполне насладиться каждым кусочком, каждой каплей. На ней было очень открытое платье, черное, ровно смоль, и ониксовые серьги, мой давний подарок. Щеки и руки, лишенные летнего загара, отливали матовой белизной, которую мне пришлось разделить - и может быть, слишком щедро, между юными женщинами моих будущих книг. Блуждающий взор Ивора все примеривался к ее голым плечам, но мне с помощью простого приема, - встревая с каким-то вопросом, - удавалось сбивать этот взор с пути.